– Да все отлично, – перебил Цоронга, подняв руку. – Теперь, когда подданные начнут жаловаться на свои невзгоды, я могу сказать: «А вот я помню время, когда вынужден был ковылять в одиночку по долам, кишащим шранками…».

Он засмеялся, словно увидел их побледневшие лица.

– Кто стал бы плакаться такому сатакхану? Кто посмел бы?

При этих словах он обернулся к Сорвилу, но говорил, ни к кому не обращаясь, словно полагал, что слушатель его не понимает.

– Я не Наместник! – выпалил Сорвил.

Цоронга заморгал, будто проснувшись.

– Ты теперь говоришь на шейитском?

– Я не Уверовавший король, – с нажимом повторил Сорвил. – Знаю, ты думал иначе.

Наследный принц фыркнул и отвернулся.

– Думал? Нет, предводитель. Я знал.

– Как? Откуда знал?

Изнеможение снимает все покровы и маски с людей, не столько оттого, что вежливость требует усилий, а оттого, что усталость – враг пустых разговоров. Зачастую невыспавшиеся и изнуренные глухи к обидам, которые остро задевают просто бодрствующих.

Цоронга ухмыльнулся с таким выражением, которое можно было принять только за ехидство.

– Аспект-император. Он видит людей насквозь, предводитель. Думаю, и тебя он рассмотрел вполне ясно.

– Нет, я… я не знаю, что случилось в… в…

Он притворился, что язык не слушается его, а познания в шейитском настолько скудны, что только позорят его, но слова были готовы, закреплены в тех бесконечных бдениях, что он провел с Эскелесом.

– Я не знаю, что случилось в совете!

Цоронга отвел глаза, посмеиваясь над ним, словно над младшей сестренкой.

– Я думал, все и так ясно, – проговорил он. – Изобличили двух шпионов. Двух лжецов…

Сорвил вспыхнул. Разочарование накрыло его с головой, захотелось просто закрыть глаза и упасть с седла. В голове все смешалось, завертелось в бессмысленном вихре. Земля показалась мягкой подушкой. Лучше просто заснуть на ней! А его пони, Упрямец, пусть достается Эскелесу. Он сильный. Мебби останется у Цоронги, и ему не придется хвастать своими лишениями перед ноющими подданными…

Молодой король быстро отогнал от себя эти нелепые мысли.

– Цоронга. Посмотри на меня… Прошу. Я враг твоего врага! Он убил моего отца!

Наследный принц провел по лицу, словно стараясь стереть усталость.

– Тогда почему…?

– Чтобы изжить… эту травму… раздор между нами! Изжить внутренний разлад! Или… или…

– Или что? – спросил Цоронга с равнодушным отвращением.

– Может быть, он ошибся.

– Что? – расхохотался Цоронга. – Ты оказался настолько изворотлив? Варвар? Избавь меня от этих врак, пастух! Чушь!

– Нет… Нет! Потому…

– Потому… потому… – передразнил Цоронга.

Почему-то этот укол проник сквозь оцепенение, уязвил настолько, что на глаза навернулись слезы.

– Ты бы счел меня сумасшедшим, если бы я рассказал, – сказал юный король Сакарпа надтреснутым голосом.

Цоронга посмотрел на него долгим, ничего не выражающим взглядом – оценивая.

– Я видел тебя в бою, – сказал он наконец с какой-то безжалостностью, которую применяют в разговоре, чтобы оставить другу место для слабости.

Потом, собрав все силы, заставил себя улыбнуться.

– Я уже думаю, что ты сумасшедший.

Достаточно было один раз пошутить, и трещина подозрительности, возникшая между ними, чудесным образом срослась. Людям часто не хватает разговоров вокруг да около, чтобы сойтись, но после этого они надолго запоминают, о чем шла речь.

Слишком уставший, чтобы испытывать благодарность или облегчение, Сорвил принялся рассказывать наследному принцу все, что случилось после смерти отца и падения святого города. Он поведал об аисте, опустившемся на стены за миг до нападения Великого Похода на город. Не стал утаивать, как рыдал в руках аспект-императора. Признался во всем, невзирая на стыд и проявленную слабость, зная, что при всей холодности во взгляде Цоронги этот человек больше не будет судить его, как всех.

А потом рассказал о рабе, Порспериане…

– Он… он… вылепил лицо, ее лицо, из земли. И – клянусь, Цоронга! – собрал… грязь… слюну с ее губ. И провел по моей ще…

– До совета? – изумленно спросил Цоронга, почему-то нахмурившись. – До того, как Анасуримбор назвал тебя одним из своих верных подданных?

– Да! Да! И с тех пор… Даже Каютас поздравляет меня с моим… обращением.

– Переходом в другую веру, – поправил Цоронга, склонив голову в раздумье. – Твоим переходом.

До сих пор юный король Сакарпа говорил, преодолевая утомление, которое цеплялось свинцовыми грузилами к каждой мысли, вынуждая прилагать неимоверные усилия, чтобы вытащить их на поверхность и облечь в слова. И вдруг он словно оказался в воздушном пузыре, удерживая в голове те мысли, которые готовы были кануть в бездну.

– Скажи, что думаешь! – выкрикнул Сорвил.

– Плохо дело… Праматерь… Для нас она богиня рабов. Ниже наших моли…

– Я и так стыжусь этого! – выпалил Сорвил. – Я один из воинов! Во мне течет кровь древнего и благородного рода! Я дал клятву верности Гильгаолу в пять лет! Она позорит меня!

– Но это не умаляет нашего уважения, – возразил Цоронга с оттенком суеверного беспокойства.

Пыль убелила его курчавые волосы, и теперь он был похож на Оботегву, казался старше и мудрее.

– Она среди старейших богов… и самых могущественных.

– Что ты сказал?

Наследный принц с отсутствующим видом погладил шею пони. Даже сомневаясь, Цоронга сохранял направление мысли, парадоксальным образом избегая колебаний. Он был из тех редких людей, которые всегда пребывают в гармонии с собой, словно их душа скроена и пошита из одного куска ткани, совершенно непохожая на лоскутное одеяло натуры Сорвила. Даже когда у наследного принца были сомнения, он излучал абсолютную уверенность.

– Полагаю, – сказал Цоронга, – предполагаю… что ты тот, кого в Трехморье называют нариндари…

Все его тело покачивалось, кроме взгляда, остававшегося неподвижным.

– Избранный Богами, чтобы убить.

– Убить? – выкрикнул Сорвил. – Убить?

– Да, – ответил наследный принц, опустив зеленые глаза от тяжких раздумий.

Когда он вновь взглянул на Сорвила, в глазах его читалось явное смущение, словно он испытывал отвращение, а не сожаление, к бесчестью друга.

– Чтобы отомстить за своего отца.

Сорвил уже знал об этом, но сам боялся себе в этом признаться. Знал так же глубоко, как и все остальное, и все же раньше ему удавалось убеждать себя, что это неправда.