– Больше Ниночки?

– Больше, – сказал он с легким сомнением. – Подумай. Я хороший.

– Гусь ты лапчатый…

– А кого ты любишь?

Вопрос застал врасплох.

– Я люблю двоих. С детства, – призналась Иза с удивившей ее саму внезапностью.

– Эти двое живут в Якутии?

– Не знаю, где они живут.

Она не стала говорить ни о Басиле, ни о Гришке. Иза рассказала о реке Лене и матушке Майис. По мере высвобождения скопившейся тоски по ним дикая ночная карусель начала расслаблять свои душные объятия. Нечаянный монолог кончился на том месте у бабушки Лены, где Майис опустила в волны лепешки и ветку погубленного леса.

– «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». Это из Экклезиаста. – Андрей похлопал себя по карманам ветровки и растерянно вскрикнул: – Идиот! Блокнот на даче оставил!

Гусеница электрички наконец доползла к месту прибытия. Иза сказала, что хочет погулять по городу, скоро придет, и попросила Андрея успокоить Ксюшу. Потирая в смущении щеку, он забубнил:

– Одна?.. Почему одна? Почему не со мной? Ты задумала какую-то глупость?

– Да не буду я делать глупостей, с чего ты взял? Иди.

Иза оглянулась, заворачивая за угол. Андрей, с лицом бледным настолько, насколько позволял крепкий загар, стоял в толпе. Его толкали, он не замечал. Смотрел в никуда.

…Она брела по Никитскому бульвару, по Гоголевскому, сидела в полудреме на скамейках в незнакомых дворах. Заходила в маленькие полупустые кафе, брала бумажный стаканчик чая с горячим травянистым запахом. Взять что-то поесть и в голову не приходило. Ездила в трамваях линиями, зигзагами, снова блуждала – по площади Гагарина и Ленинскому проспекту, как по временам, разделенным архитектурой: с одной стороны здания, похожие на Ниночкин торт с неизвестными цукатами, с другой – ряды хрущевского новодела. Шагала от Сретенки в сторону Цветного бульвара, по Сухаревскому переулку… Большая жизнь грохотала рядом. Иза двигалась сбоку, словно в нерастворимой капсуле, не соприкасаясь. В глазах, как на дне туманной воздушной реки, просвечивал совсем другой город: тротуары, сколоченные из толстых карбасных досок, пыльные улицы, неширокие площади над вечной мерзлотой и песками кембрийского моря. Древнее море, застывшее в глубине земли, тут и там вспучивало поверхность северного грунта и вытесняло болотцами хилую почву долины Туймаады…[28]Всплывали из памяти улицы, облаченные в траур, с полосатыми красно-черными флагами на стене каждого большого дома. Флаги трепетали на ветру несколько лет и выцвели напрочь вместе с усатым портретом.

Искусственная борьба белого с черным – изобретенная для обмана людей клетка, о которой говорил Андрей, не так пугала Изу, как сочетание красного с черным. Или красное на белом… «Дачный» сон возвращался, стерег и мучил, всегда разный, но с одним и тем же подтекстом – ощущением горечи и сиротства.

В какой-то миг на солнце налетела серая стая облаков, следом грудасто нависли тучи. Первые капли скупо посеребрили ладошки листьев, и воздух набряк сумрачной предосенней свежестью. Город тоже потемнел, задумался перед тем, как отпустить душу в очистительное одиночество; расцелованная каплями зелень ждала омовения с обморочным трепетом. И дождь хлынул – напористый, сильный, почти ливень, превращая каменные улицы в русла кипящего мелководья. Иза стояла в вертикальной реке, река текла в нее. Дыхание сливалось с потоком, глаза слипались. Плачь, девушка, плачь, никто не осудит, не пожалеет, не увидит никто. Чистые струи неба смывали с тела отпечатки чужих пальцев, беглых поцелуев, липкие, пограничные ночные следы. И пусть рану в нежных потемках растаможенной плоти было не залечить волнами сотни рек, но душа становилась легче и оживала. Саднящая соль греха и потери, телесная боль, одуванчиковая горечь впитывались в парну́ю землю, уходя в щели брусчатки, блестящей и черной, как черные леденцы.

Иза поплелась по дождю, когда он пошел на спад, и город проявился с боков густо продырявленными пятнами окон. Туфли цвета беж, наверное, погибли, пузыристо хлюпая в лужах. В общежитие она вернулась по звонкому вечеру, раздобревшему от поздней солнечной ласки. Город был сказочно блестящ, над благодарной листвой клубился прозрачный пар с банным запахом березовых веников. Где-то, плещась и всхлипывая, бежала вода.

На испуганные вопросы Ксюши, со вчерашнего вечера заведенной моторчиком беспокойства, Иза отвечала сбивчиво и невпопад. Послушно повесила на плечики влажное, отглаженное ливнем платье, растерлась полотенцем, чтобы девчонки отстали и чтобы не заболеть. Выпила чаю с сушеной малиной. Перед сном взяла острые портновские ножницы Жени и, не расплетая, отрезала свою длинную косу выше плеч.

– Ты что наделала?! – вскрикнула в ужасе Женя.

Ксюша с захолонувшим сердцем подобрала со стула брошенную косу, сунула в тумбочку. Иза уже легла лицом к стене, закуталась с головой в одеяло. Ксюша лихорадочно замахала рукой на Женю – нишкни, не лезь, не мешай, видишь – не в себе человек… Опустилась на табурет у изголовья, осторожно коснулась плеча, прохладного, показалось, даже под байковым одеялом. Плечо не дрогнуло, приняло успокаивающую ладонь смиренно, и Ксюша поняла: выплакалась девочка. Целый день бродила одна по городу, с утра под солнцем, потом под дождем… Ксюша сама заплакала – беззвучно, без всхлипов и шмыганья, одними слезами. Дала слезам малую волю, хотя, не будь рядом Жени, припала бы к углу подушки и изрыдыла из себя ночь терзаний. Вчера сразу после ухода Изы начала каяться, что отпустила доверчивую. Случись какой подвох, никому нет дела до сироты, только Ксюше.

Утром Гусев известил о желании Изы прогуляться по городу. Это после ночевки-то неведомо где?! Темная мохнатая лапа страшных подозрений стиснула виноватую Ксюшину голову. Иза, конечно, умница, отличница, но без мудрости жизни. Ум и мудрость – разные вещи.

Гусев странно бегал глазами, дышал в сторону, щеки раскраснелись, будто исхлестанные. Пил, что ли? Ксюша хотела спросить о возможной выпивке как бы между прочим, в скобках, – Иза советовала, прежде чем что-то сказать, «записывать» слова в уме для улучшения грамотности. Андрей явно чего-то не договаривал. Лгал, не умея, но в скользком выражении его глаз мелькал неуловимый запрет, и Ксюша сдержалась, не стала припирать допросом к стене. Если Иза передала – не волнуйтесь, значит, так ей было необходимо. Правда, Ксюша от этого «не волнуйтесь» совсем потеряла покой. На что Женя, снисходительная ко всяким отношениям с парнями, и та взвинтилась: что за компания, хорошо ли вы знаете вашего однокурсника? Ксюша заверила – Андрей парень надежный, не думай худо… а в груди пекло. Душа переворачивалась, как оладья на сковороде, вынуждая метаться от окна к двери. Искать идти? В Москве-то – иголочку в стоге?.. В милицию заявлять рано. От слова «поздно» Ксюше делалось дурно. Не стерпела, кинулась к Гусеву. Ребята сказали – давно ушел. Куда? Они не знали, но был вроде чем-то встревожен. А тут Иза сама явилась. И вот Ксюша плакала немо, с бегущим вспять невозвратимым временем в голове… Ой, не трожьте меня, черные думы! Украдкой постучала костяшками пальцев по ножке стола. Нечего сидеть молча с похоронным лицом, словно на поминках, – живая Иза.