– Не может быть.

Она не ответила.

– Ну, что делать, – вздохнул он, подождав. – Надеюсь, ты не в претензии? Уверяю тебя, все было по согласию.

– Что… было?

– Совсем не помнишь? – удивился Владислав.

В голове Изы всплывали смутные ночные воспоминания – собственный крик в кромешную пустоту, прерванный чьим-то влажным ртом; кто-то срывал с нее одежды, чье-то тяжелое колено раздвинуло безвольные ноги. Было скольжение, как по горке… В детстве Изочка с Гришкой поливали невысокий глинистый бережок и съезжали по нему в озеро… Так вот, Иза видела сон и там, во сне, напоролась на острый сучок, торчащий из горки. Он жгуче вонзился в самое сокровенное, в самое нежное внутри, и рвал, и ранил, отчего живот теперь потягивала горячая боль.

Красный от натуги, Владислав подпрыгивал у окна, пытаясь всунуть ногу в смотанную брючину. Купальные плавки в легкомысленный зеленый кружочек оттопыривались спереди. Иза отвела глаза.

…А еще плели с Гришкой венки из одуванчиков, и мама ругала Изочку за то, что она запачкала белый сарафан. Горький одуванчиковый сок не отстирывался. Не отстираешь из памяти сон.

– Я постираю, – сказала Иза о простыне.

– Не надо. – Владислав снова закурил и уселся в кресло, глядя, как она одевается за спинкой кровати. – Да… Брюнетки с синими глазами встречаются нечасто… Я не… В общем, извини, что так вышло.

Иза скатала простынь.

– Куда ее?

– Да уж не на ворота, – невесело усмехнулся он и выдвинул ногой урну из-под стола. – Хотя интересно, как бы Милка отреагировала. Брось сюда, потом выкину. Постой, вот газета, заверни…

– А где Мила?

– Наверху спит, в спальне родителей. – Владислав злобно рассмеялся. – Она такой, как ты, не была в нашу первую брачную ночь… Милка. Милка – моя жена.

– Жена?! – ахнула Иза, и в ее малообитаемую голову темным потоком низверглось сознание.

– Бывшая уже, надеюсь. Полгода назад разбежались. Вчера мы вообще-то справляли подачу заявления на развод.

Разметеленная веранда укоризненно демонстрировала следы вчерашнего пиршества. В самоваре ослепительно бликовала расколотая стеклянная пепельница, по столу разбросались пепел и коричневые окурки сигарет «Тройка». Андрей, одетый и в обуви, спал на диване, натянув на голову лоскутное покрывало. Внизу лежала раздавленная палехская ложка. Иза потолкала Андрея в плечо. Он вскочил, плохо что понимая спросонья.

– Может, кофе попьем? – вяло предложил Владислав.

– Нет, только воды, – прохрипел всклокоченный, очумелый Андрей. – Побольше, пожалуйста.

Изе тоже хотелось воды. Много – помыться.

На станции она, как это часто бывает, проигрывала время назад. Примеряла себя к даче по-новому, и березовая дорожка разматывалась обратно – прочь, прочь сразу же после бокала шампанского, а лучше бы не знать ни эту станцию, ни дачу, ни Владислава… По ту сторону рельс над травой порхала большая бабочка. Ее глазастые крылышки были невесомее осуждающих взглядов, которые Иза ловила на себе. Стоящие на платформе люди знали о ней плохое. Они, несомненно, думали, что девушка с припухшим лицом, в мятом, словно потоптанном, платье, падшая. Такая недостойна находиться на одной площадке с ними, людьми правильными и порядочными. Андрей сидел, опустив голову, возле чьей-то большой корзины с огурцами и, кажется, спал – согнутое запястье беспрепятственно исследовала муха… Нет, ничего уже нельзя было изменить.

А мир и не изменился. Толстый щенок потешно зевал во все пестрое нёбо в руках у востроносой девочки. В воздухе пахло углем и дымом. Утреннее солнце наливалось красным соком навстречу дню, пока еще добродушно позволяя ночи прятаться в резких тенях. Люди все так же работали-жили, влюблялись-разводились, кто-то радовался, а кто-то плакал. Сосны по-прежнему летели в небо, и Москва-река соединялась с Волгой каналом. И Волга впадала в Каспийское море…

Движение электрички из окна в окно перекидывало зелень и неровно разбросанные коробочки домов. Иза смотрела, не вглядываясь. Наверное, никогда не покинет ее это беспомощное ощущение сна – извалянной в грязи, изломанной ветки, брошенной сохнуть на перепутье.

– Где ты спала? – спросил вдруг Андрей надтреснутым голосом.

Иза очнулась глазами на его измученном похмельем и раскаянием лице.

– В кровати.

– В комнате Влада?

Она промолчала. А что сказать? Да, в его комнате. В его кровати. С ним. Да.

Андрей опустил голову в ладони и тихо застонал. Ему, как никому из тех, кого знала Иза, дано было необыкновенное удовольствие радоваться чужим успехам больше, чем своим. Тогда за маской шалопая показывалась подлинная Андреева душа. Иза лишь сейчас подумала, что человек, способный чувствовать себя счастливым от чьей-то удачи, повышенно сострадает и чьей-то утрате. В его груди клокотали отчаяние и ярость, отчего Изе, как ни странно, становилось легче. По спине бежал холодок.

– Я сама виновата. – Она невольно усмехнулась, вспомнив Тосину песню и хор Пятницкого.

– Не смей так говорить! – Андрей с силой стукнул себя кулаком по колену. – Это я, я притащил тебя туда!.. Я его убью.

– Не болтай ерунды.

– Считай, что это был я, – пробормотал он.

– В смысле чего – ты?

Андрей густо покраснел, похоже, едва сдерживая рыдания, и сказал с видом безумца, бросающегося на амбразуру:

– Прошу тебя, пожалуйста, выйти за меня замуж.

Господи, какой мальчишка, подумала Иза сквозь удушливый накат тошноты. Все мужчины – сумасброды. А женщины – дуры. Какая я дура.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не люблю.

Сегодня она, видимо, была обречена на осмысление того, чего не понимала раньше или чему не придавала значения. Она любила в Андрее его склонность к детскому озорству и детскую же застенчивость, глубокое целомудрие и неприятие лжи. И свойство порывисто, страстно, забывая себя, переживать за других. В нем понемногу прорастал не очень уравновешенный взрослый чудак… а может, кто-то, чье содержание еще не определилось. Все эти его особенности обрели для нее ценность только теперь, но Андрея как вероятного спутника жизни она не любила.

…Или?

Нет, студенческое увлечение, потревоженное весной парторгом, вспыхнуло и погасло. Было предчувствие любви, а самой ее не случилось.

– Почему? – переспросил он с ноткой непритворного удивления, судорожно вздохнув, почти обычным шутливым тоном. – Меня можно любить, и даже нужно. Я умею вязать плоты и печь на костре кубинский пирог. Я сделал бы все, чтобы ты была счастлива. Не совсем же я пропащий человек и с сегодняшнего дня завязал с водкой. Кстати, впервые ее распробовал, как и ты. Гадость… – Он помедлил. – Ты мне нравишься. Я люблю тебя больше всех.