Иза безотчетно коснулась груди ладонью и пожалела, что не взяла с собой куриного бога. «Маленькой Литвой» называла мама янтарные бусы. «Маленькая Якутия» осталась в шкатулке с маминым бел-горюч камнем.

– Уважаю. – Томные глаза Владислава оживленно блеснули. – У вас на Севере, говорят, зарплата немереная, народ нехилую деньжонку заколачивает.

– Не… не… немереная?! – От внезапно нахлынувшего гнева Иза начала заикаться. – Может быть… Но те, кто приезжает «заколотить деньжонку», долго у нас не задерживаются. Мало кто способен вытерпеть морозы за минус пятьдесят и жару за сорок. Вся «цивилизация» слетает на Севере со слабаков, как шелуха, и никакой зарплатой таких уже не заманишь!

– Что ж вы-то в Якутии потеряли? – щурясь, спросил Владислав.

Что потеряла?.. Иза не смогла бы перечислить. Только тут заметила, что поднялась, выпаливая свой неприветственный спич.

– Лену, – сдавленно сказала она и села. – Мать четырехсот рек.

– Поэтично. Вот бы снять фильм в ваших местах!

– Ну, за Якутию! – воскликнул Тенгиз и кинулся разливать водку.

Андрей закрыл ладонью Изину рюмку:

– Ви нэ понял, да? Дэвушка нэ потребляет.

– Вах-вах, батоно, – подхватил Тенгиз «грузинский» акцент. – Грех не пропустить по маленькой за такой патриотичный тост!

Игриво взглянув на Андрея, Мила отвела его руку от рюмки:

– Не ссорьтесь, мальчики. Иза, выйдите же наконец из-под тиранического влияния вашего Отелло!

– Я не пью… я ни разу не пила водку.

– О, боже! – Тенгиз воздел руки к небу. – А мы разве пьем? Мы просто савсэм нэмнощко радуемся жизни!

– Человек должен попробовать в жизни всё, – располагающе улыбнулся Владислав, – а водка – наша первостатейная марка наряду с балалайками и матрешками. И потом, – он укоризненно покачал головой, – ай-ай-ай, Иза, вы отказываетесь выпить за Якутию? Держу пари, вы случайно оказались на вашем хваленом Севере.

– Я там родилась.

– Но не вернетесь.

– Ой, я бы ни за что! – передернула плечиком Мила. – Непуганое зверье, стужа собачья… Бр-р!

Слова Владислава обидно задели Изу. В эту минуту ей больше всего хотелось домой, туда, где у нее не было никакого дома. Но Владислав и Мила правы – она не вернется. Не к кому возвращаться.

Все смотрели на нее, а на глаза навернулись слезы, и, зажмурившись, Иза мгновенно опрокинула в себя рюмку. Андрей удивленно вскрикнул. Горло ожгло огнем, будто по нему провели горящим факелом, но хуже был химический водочный вкус – жидкий перец и горькая, ядовитая окись брожения. Иза закашлялась – теперь и за слезы не стыдно. Поймала сочувственный взгляд Андрея. Бодро кивнула, продолжая кашлять и плакать: «Все нормально».

Владислав отечески похлопал по спине – с боевым крещением, и сразу перешел на «ты», словно принял в клан посвященных. Подсунул чашку с водой, бутерброд с лепестком ветчины:

– На, запей, закуси, станет легче. В первый раз всегда так. Теперь я верю, что в вашем краю действительно живут сильные духом люди.

– Пойдем? – шепнул Андрей. Оттеснив его, Мила манерно склонила подбородок к плечу:

– Славик, ты мог бы снять в якутском белом безмолвии «Мужество женщины» Джека Лондона, а я бы сыграла индианку.

– Не тот типаж, беби, – усмехнулся Владислав и окинул Изу оценивающим взором, – вот кого бы я взял.

– Тоже не подойдет, – возразил Тенгиз, – глаза синие.

– Цветная пленка тут ни к чему. Белое и черное, контраст усугубляет безысходность и триумф любви. Рука падает в последнем жесте, корка хлеба на снегу… Впрочем, ты прав, Иза слишком красива для скво.

Мила на миг недобро изменилась лицом и тут же снова засияла улыбчивыми ямочками на щеках:

– А я, значит, некрасивая? Ну что ж! Не родись, говорят, красивой, родись счастливой! Давайте – за счастье!

– Нам довольно.

«Нам», – отметила Иза. Значит, Андрей тоже выпил?

– Э-э, ты попугай? – Раздосадованный Тенгиз демонстративно наполнил водкой стоящий перед Андреем бокал. – Вы, «клу́бники», прямо какие-то африканцы дикие!

– Да пусть не пьют, – всплеснула руками и засмеялась Мила. – Не ходили б, дети, в Африку гулять!

Красное вино было сладким и, в отличие от водки, вкусным. Гусев поднял виноватые глаза на Изу, она на него…

– Условность театра не всемогуща, – рассуждал Владислав. Он собирался стать режиссером кино, а Тенгиз – театральным, и спорили они, наверное, не впервые. – На подмостках не покажешь широту пространства.

– А технические возможности? На что декорации, звук, свет? Сцена белая, голубые тени сужены в перспективу, иллюзия далей…

– Больница.

– Театральный зритель приучен к аллегории, – вступилась за Тенгиза Мила. – Вся прелесть в силе воображения, в разнице между метафорой и буквальностью.

– Ты недооцениваешь искусство фотографии, беби. Возьми Параджанова, каждый его кадр – живопись, сюрреализм, сон наяву…

Иза остро почувствовала свою бесталанность. Какие они умные, эти ребята! Когда-нибудь киношедевр Владислава возьмет Пальмовую ветвь в Каннах, Мила сыграет в фильме главную роль, Тенгиз произведет фурор новой версией спектакля по Чехову… Андрей соберет и откроет для всех желающих прекрасную библиотеку по примеру идейных пропагандистов чтения… В студенческом общежитии он единственный может похвалиться двумя полками редких книг и знакомством с продавщицами книжного автофургона… А что ждет ее, Изу, кроме долга вернуть бел-горюч камень Балтийскому морю? Отдача долга – не цель, просто выполнение обещания. Где и что будет после – неясно. Неужели вся дальнейшая жизнь пройдет в неведомом захолустье, в кружках и отчетах, в терпеливом ожидании очереди на квартиру и признания скромных заслуг?

Тенгиз произнес цветистый тост за творчество. В рюмке была водка. Кто-то ошибся, налил в рюмку не то… Владислав увидел, что Иза поперхнулась, и быстро поднес к ее рту абрикос. Губ коснулась замшевая кожица южного плода. Сочная мякоть потекла по языку, пальцы мгновенно стали липкими, а в руке уже салфетка… Заботливый Владислав.

– Был бы я киношником, снял бы «Моби Дика», – размечтался Тенгиз.

– Ты опоздал, генацвале. Джон Хьюстон выпустил ленту о белом ките в пятьдесят шестом.

Кажется, нет в мире фильмов, о которых бы Владислав не знал.

– Он снял его по сценарию Рея Брэдбери! – встрепенулся Андрей. – У этого писателя есть великолепная повесть «451 градус по Фаренгейту», вот бы что экранизировать!

– О чем ты? – захлопала ресницами Мила. – Кто такой Фаренгейт? Режиссер?

– 451 – градус сгорания бумаги, Брэдбери написал о пожарных, они жгли книги.

Иза еще осенью обсуждала повесть с Андреем, хотела что-нибудь сказать, но не решилась. Все вертящиеся на языке слова казались лишними, убогими – нет, лучше молчать.