– За Советский Союз – самую читающую страну в мире! – крикнул Тенгиз. Рюмки стукнули особенно дружно, и он пожаловался: – Недавно фазер купил с рук «Витязя в тигровой шкуре» в бальмонтовском переводе, а в книге библиотечные штампы.

– Попробуй стереть перекисью водорода, – посоветовал Андрей. – Правда, если издание старое, не всегда получается.

– Ты крадешь книги из библиотек? – округлила глаза Мила.

– Лихо, – хмыкнул Владислав.

Мила встала в картинную позу и громко икнула.

– Сногсшибательно! Андрей, ты очень смелый человек! Я люблю рисковых мужчин! А если я люблю, то… – Она кокетливо погрозила ему пальчиком.

– За любовь! – гаркнул Тенгиз и сделал попытку ткнуться мокрыми губами в щеку Милы.

– Хиляй бортиком, – отодвинулась она. – Скажи, Андрей, а ты мог бы стащить что-нибудь для меня в ювелирном магазине?

– Вы что, – засмеялся он. – Я пошутил! Просто однажды тоже купил книгу со штампами.

– До дна, до дна! – веселилась Мила, не слыша его и, взвизгивая, била Тенгиза по рукам…

Владислав с подчеркнутой галантностью наклонился над Изой. Небо заслонили ихтиандровые, лунатические от хмеля глаза.

– Тебе не скучно? – Голос был вкрадчив и медоточив.

Иза не успела ответить. Мила вдруг резко развернула Владислава к себе и расхохоталась ему в лицо.

– Спятила, дура, – процедил он сквозь зубы и вышел на крыльцо покурить.

На улице стемнело. Кто-то успел включить свет на веранде… когда? В бесшабашной голове мелькнула и улетела мысль об электричке… Ах, Ксюша, прости, я – взрослый человек, и мне не скучно! Дом наполнился магнитофонной латиноамериканской музыкой. Тело Изы воспарило в танце, словно в космической невесомости. Смешно запрыгали вокруг окна, лапти, рушники, самовар в медалях, весь мелочный, поделочный мир… Друзья виделись в отдельных мизансценах, вернее, в кадрах. Тенгиз танцевал перед Милой. Его мускульно развитому телу очень шли круглые, с развальцем, движения, а она вилась змейкой и старалась приблизиться к Владиславу, занятому невнятным спором с Андреем. Снова возник Тенгиз – черный каракуль волос, черносливовые глаза крупным планом. Владимир Коренев… то есть Владислав пятился от наступательных экзерсисов Милы. Тени размазанной под глазами туши сделали ее похожей на Пьеро. Руки Андрея размахивали о чем-то, правая сжимала толстую записную книжку. Никто не слушал его стихов…

Изину шальную энергию не исчерпал даже подвижный танец, остальные утомились раньше. Тенгиз рассказывал анекдоты с непонятным смыслом, исподтишка обстреливая Милу грушевыми семечками. Наплывы бездумного веселья, как пузырьки шампанского, перехлестывали через край. Все были такие милые, пели застольные песни; Иза радовалась свежей яркости своего голоса. Андрей гудел нарочитым басом: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!» До сих пор, кажется, обижался на давешнюю «чуковскую» реплику Милы. В самоваре забавно двигал лицом окривевший двойник Владислава, забавно рябил живописный сувенирный быт, но к горлу вдруг подступил ком тошноты. Спотыкаясь о пустые бутылки, – откуда так много? – Иза выбралась из-за стола. Открывшаяся дверь мягко стукнула ее о темно-синюю ночь.

Вороньи крылья сосен летели в небо. Нагретая за день кора отдавала предосенней сырости смолистое тепло. Текли на Север беззвучные звездные реки. Далеко-далеко текла к морю Лаптевых Лена. Текла домой. Иза, оступаясь, побежала по сосняку, по зыбкой, юлящей тропе. Колючие шторки веток занавешивали глаза, росистая трава стегала щиколотки; перед лицом с внезапной отзывчивостью очутилась дощатая дверь нужного домика. Не попасть бы ногой в дыру…

Потом с неба под церковный звон падали и сгорали звезды. На большой Земле рождались и умирали люди. Земля ощутимо, безнадежно вращалась, шатались косматые сосны… черные… пьяные… Другие, неласковые гнездились здесь духи.

Веранда плавала в сизом дыму. Раздавшиеся стены подрагивали, время от времени странно накреняясь и проваливаясь в себя. Похоже, на станцию прибыла последняя электричка. Да, это окна поезда, вот почему так трясет и шумит… и радио поет. «Виновата ли я, виновата ли я», – выводил песню малярщицы Тоси невидимый хор Пятницкого. «Хор запел у меня в голове вместо колокольного звона, – сообразила Иза, – радио сменило программу», – и засмеялась.

В мутных пеленах просвечивало вдохновенное лицо Андрея. Лицо что-то говорило, а голос Тенгиза громко его порицал:

– Ты про-пагандируешь Бога… Разве можно пропа-ган-ди-ро-вать Бога? Мы же атеисты…

Мила вцепилась в Андрея, он неловко ее оттолкнул. Тенгиз поддержал девушку:

– Пери, не делай пассивность своим ногам.

– За что ты меня ударил, длинный?!

– Извините, – промямлил Андрей. – Я нечаянно, честное слово.

– Тенгиз, отнеси эту истеричку наверх, – распорядился Владислав.

– Я не супермен.

– А кто ты?

– Грузин, – пожал широкими плечами Тенгиз. – С зага-гадочной русской душой.

– Убери Милку, иначе я выки… с крыльца… надое…

Иза как будто уснула, сидя на черной лошадке, и видела карусельный сон. Явь проступала неотчетливыми, акварельными обрывками. Тенгиз одним махом, по-медвежьи закинул Милу на плечо.

– Славка, ты пожалеешь! Вы все, все пожалеете! Сволочь, су…

Мила истошно выкрикивала абсолютно не киношные слова и колотила Тенгиза по спине, но он, покачиваясь, исправно внес ее в распахнутую Владиславом дверь дома. Изу тоже куда-то несло. В ушах свистел ветер, издали доносились густые голоса. «Ах, зачем же, зачем в эту лунную ночь», – завывал хор Пятницкого. С каждым кругом карусель вертелась быстрее, многоголосье звучало громче; хор наконец неприлично заверещал, лошадка заскакала, как бешеная… Иза испугалась, позвала во сне: «Андрей!» – и все пропало: лошади, хор, свет, воздух. Она поняла, что осталась одна. Совсем одна. Кругом – ничего. Белое безмолвие.

Иза приподнялась на локтях и охнула. Кровать штормило, ослабевшее тело барахталось и постанывало на скрученной простыне. Какое-то страшное отупение сковывало виски. Голова превратилась в чугунок – треснутый чугунок, из которого вылилось молоко; песочным зноем жгло кисло-соленый рот. Прозрачные голубые слезки шпилек рассыпались по чужой подушке. В незнакомой комнате пахло сигаретным дымом. В изножье, сгорбившись, сидел голый Владислав и курил.

– Проснулась, – сказал он сипло, затушил сигарету о спинку кровати и метким щелчком отправил окурок в плетеную урну под письменным столом. Глаза, утерявшие бархатистость, смотрели трезво и, кажется, испуганно.

– Почему не сказала, что я у тебя первый?

– Не знаю… Я ничего не помню, – пробормотала Иза, обнаружив, что губы вспухли, будто обкусанные мошкой, и шевелить ими трудно. Новое платье скомканным лоскутом пасмурного неба валялось на полу.