Прошло всего четыре месяца с тех пор, как они вышли на Ринг и явились на вокзал. И вот теперь немецкие солдаты совсем рядом — на всех границах.

Двенадцатого октября Эмми умирает.

Ни Элизабет, ни Игги не произносили при мне слово «самоубийство», но оба говорили, что она больше так не могла, что ей больше ничего не хотелось. Эмми скончалась ночью. Она приняла смертельную дозу таблеток от сердца — тех, что хранились в зеленовато-голубой фарфоровой шкатулке.

В папке с документами лежит ее свидетельство о смерти, сложенное вчетверо. На нем стоит темно-бордовая печать Чехословацкой Республики со стоящим на задних лапах львом, хотя в тот день — в день заполнения этого самого бланка — Чехословакии уже не существовало. Там написано по-словацки, что 12 октября 1938 года Эмми Эфрусси фон Шей, жена Виктора Эфрусси, дочь Пауля Шея и Эвелины Ландауэр, умерла в возрасте пятидесяти девяти лет. Причина смерти — сердечная недостаточность. И подпись: «Фредерик Скипса, matrikár[75]». А в левом нижнем углу приписано: умершая была гражданкой Рейха, запись сделана в соответствии с законами Рейха.

Я размышляю о самоубийстве Эмми. Мне кажется, она не хотела быть гражданкой Рейха и жить в Рейхе. И я задаюсь вопросом: быть может, последней каплей для Эмми — для этой красивой, странной, сердитой женщины — оказалось то, что единственное в ее жизни место, где она всегда могла наслаждаться свободой, внезапно превратилось в западню?

Элизабет получила телеграмму о смерти матери два дня спустя. Игги и Рудольф в Америке узнали спустя еще три дня. Эмми похоронили на церковном кладбище в деревушке неподалеку от Кевечеша. И мой прадед Виктор остался совсем один.

Я раскладываю на длинном столе в мастерской тонкую цепочку из синих конвертов с письмами 1938 года. Их около восемнадцати — совсем немного для долгой зимы. В основном это переписка между Элизабет, ее дядей Пипсом и парижскими родственниками: они пытались выяснить, кто где, как добыть для разных людей разрешения на выезд, и советовались, как собрать деньги на всякий случай. Как вызволить Виктора из Словакии? У него отобрали все, и он остался в глуши со своим австрийским паспортом, который оставался бы действительным еще до 1940 года, однако бесполезен, так как Австрии как государства больше не существует. Поскольку Виктор был выслан из страны, он не мог обратиться в германское консульство за немецким паспортом. Он уже подал документы на оформление чехословацкого гражданства, но и эта страна исчезла с карты. Все, что у него есть, — документ, где говорится, что он житель Вены, и еще один документ об его отказе в 1914 году от российского подданства и принятии австрийского. Но это было еще при Габсбургах.

Седьмого ноября молодой еврей вошел в здание немецкого посольства в Париже и выстрелил в немецкого дипломата Эрнста фон Рата. Восьмого ноября объявлено о карательных мерах: отныне еврейским детям запрещается посещать арийские школы, еврейские газеты закрываются. Вечером 9 ноября в Париже фон Рат скончался. Гитлер постановил, что полиция не должна чинить препятствий стихийным народным выступлениям.

«Хрустальная ночь» стала ночью необузданного террора: в Вене покончили с собой 680 евреев, 27 убиты. По всей Австрии и Германии поджигают синагоги, грабят магазины. Евреев избивают, бросают в тюрьмы и отправляют в концлагеря.

Письма — хрупкие весточки, переносимые аэропочтой, — звучат все отчаяннее. Пипс пишет из Швейцарии: «Моя корреспонденция превратилась в нечто вроде информационного центра для друзей и родственников, которые лишены возможности писать друг другу… Меня страшно тревожит их судьба, так как из надежных источников я слышал, что рано или поздно всех евреев отправят в так называемый ‘заказник’ в Польше». Он просит разных друзей вступиться за Виктора, чтобы ему дали разрешение на въезд в Англию. Тем временем Элизабет пишет британским властям:

В результате радикальных политических перемен в Чехословакии, и в особенности в Словакии, где он пребывает в настоящее время, его положение больше не может считаться безопасным. Уже принимаются произвольные меры против евреев, как резидентов, так и иммигрантов, а полное порабощение этой страны германскими властями послужит достаточным основанием для принятия «законных» мер против евреев в ближайшее время.

Первого марта 1939 года Виктор получает визу — снова «годную для одной поездки» — от британской службы паспортного контроля в Праге. В тот же день Элизабет с сыновьями покидают Швейцарию. Они едут на поезде в Кале, а оттуда на пароме в Дувр. Четвертого марта Виктор прибывает в Кройдонский аэропорт на юге Лондона. Элизабет встречает его и отвозит в отель «Сент-Эрминс» в Мадейра-Парке, в Танбридж-Уэллсе, где Хенк забронировал номера.

У Виктора всего один чемодан. На нем тот же самый костюм, в котором Элизабет видела его в последний раз, на вокзале в Вене. Она замечает, что на цепочке от часов он по-прежнему носит ключ от шкафа, стоявшего в его библиотеке в Вене, — от того шкафа, где хранились первопечатные книги по истории.

Он — эмигрант. Его страна Dichter und Denker — поэтов и мыслителей — превратилась в страну Richter und Henker — судей и палачей.

Виктор поселился в Танбридж-Уэллсе вместе с моими бабушкой и дедушкой, моим отцом и дядьями в арендованном пригородном доме, носившем название Сент-Дэвидс. Кирпичная дорожка «в елочку» вела к крыльцу от калитки между живыми изгородями из бирючины. Это был крепкий дом. На клумбах росли розы, в огороде — зелень и овощи. Это был самый обычный дом в обычном кентском городке в тридцати милях к югу от Лондона, надежный и даже по-своему степенный.

По воскресеньям они посещали утреннюю службу в церкви Короля-мученика Карла I. Мальчики (восемь, десять и четырнадцать лет) ходили в школу, где, повинуясь строгому внушению директора, местные дети не дразнили их за акцент. Они коллекционировали осколки снарядов и солдатские пуговицы и строили замысловатые замки и корабли из картона. По выходным они гуляли по окрестным буковым лесам.

Элизабет, которой раньше никогда не приходилось возиться на кухне, теперь училась готовить. Ее бывшая кухарка, тоже перебравшаяся в Англию, присылала ей многостраничные письма с рецептами, например, Salzburger Nockerln, зальцбургских клецок, и шницелей, а также подробными наставлениями: «Благородная дама медленно наклоняет сковородку».

Она давала уроки латыни соседским детям, чтобы хватало денег на домашнее хозяйство, а еще брала переводы, чтобы у мальчиков были велосипеды: каждый стоил восемь фунтов стерлингов. Она снова пыталась писать стихи, но поняла, что ничего не выходит. В 1940 году она написала эссе о Сократе и нацизме — три страницы, полных ярости, — и послала его в Америку своему другу, философу Эрику Фегелину. Она продолжала вести переписку с рассеявшимися по всему свету родственниками. Гизела с Альфредо и сыновьями теперь жили в Мексике. Рудольф — в арканзасском городке. Однажды он прислал ей вырезку из «Парагулд солифоун» со статьей, где говорилось, что «Рудольф Эфрусси, барон Эфрусси, как называли бы его в Старом Свете, высокий, симпатичный парень, извлекает из своего саксофона новейшие мелодии». Пипс и Ольга находились в Швейцарии. Тете Герти удалось вырваться из Чехословакии, теперь она жила в Лондоне, но по-прежнему не было никаких вестей о тете Элизабет Еве и дяде Енэ, которых последний раз видели в Кевечеше.