Хенк, мой дед, ездил на работу в Лондон на утреннем поезде, отходившем в 8.18. Работа его состояла в том, что он помогал выяснять местонахождение голландских торговых судов и заниматься корректировкой их маршрута.

А Виктор сидел в кресле возле кухонной плиты — это было единственное теплое место во всем доме. Он каждый день следил за военной хроникой в «Таймс», а по четвергам получал «Кентскую газету». Он читал Овидия, особенно «Тристии» — скорбные элегии, написанные в ссылке. Читая их, он проводил ладонью по лицу, чтобы дети не видели, что с ним делает поэт. За чтением он проводил почти весь день, не считая короткой прогулки по Блатчингтон-роуд и сна. Изредка он доходил до самого центра города, до лавки букиниста возле здания муниципалитета. Книготорговец, мистер Прэтли, был особенно любезен с Виктором, который пробегал пальцами по полкам, где стояли издания Голсуорси, Синклера Льюиса и Герберта Уэллса.

Иногда, когда мальчики возвращались из школы, он рассказывал им об Энее, о том, как он приплыл в Карфаген и там, на стенах дворца, увидел росписи, изображавшие Трою. И лишь тогда, увидев свою потерянную родину на картине, Эней заплакал. Sunt lacrimae rerum. «Слезы — в природе вещей»[76], — читает Виктор за кухонным столом, пока мальчики корпят над задачками по алгебре или пишут сочинения: «Закрытие монастырей: триумф или трагедия?» или «День из жизни карандаша».

Виктору недоставало тех плоских спичечных коробков, которые продавались в Вене: они отлично помещались в жилетном кармане. Ему недоставало маленьких сигар, к которым он привык. Он по-прежнему пил черный чай на русский манер, из стакана. И сыпал в него сахар. Однажды он положил в чай сразу весь сахар, предназначенный семье на неделю, и размешал ложечкой, а все смотрели с изумлением.

В феврале 1944 года, к всеобщей радости, в Танбридж-Уэллс приехал Игги. На нем была американская форма. Он служил офицером разведки в штабе 7-го корпуса. То обстоятельство, что он с детства легко переходил с английского на французский и немецкий, сделало его ценным кадром. Оба брата приняли американское гражданство, чтобы записаться в армию: Рудольф — в Виргинии, в июле 1941 года, а Игги — в Калифорнии, в январе 1942 года, через месяц после Перл-Харбора.

А следующая весточка, которую они получают от Игги, — это фотография на первой полосе «Таймс» от 27 июня 1944 года, через три недели после высадки союзников во Франции. Там запечатлена капитуляция немецкого адмирала и немецкого генерала в Шербуре. Они стоят в промокших шинелях напротив уже слегка лысеющего капитана И. Л. Эфрусси и щеголеватого американского генерал-майора Дж. Лоутона Коллинза. Над опрятным столом к стене прикреплены карты Нормандии. И все слегка наклонились вперед, чтобы лучше слышать, как Игги переводит слова Коллинза, диктующего немцам условия.

Виктор умер 12 марта 1945 года, за месяц до того, как русские освободили Вену, и за два месяца до безоговорочной капитуляции Германии. Ему было восемьдесят четыре. «Родился в Одессе, умер в Танбридж-Уэллсе», — говорится в его свидетельстве о смерти. Жил, — добавляю я мысленно, читая эти слова, — в Вене, в центре Европы. Его могила на городском кладбище в Чаринге находится далеко от могилы его матери в Виши. И далеко от могил отца и деда — от мавзолея с дорическими колоннами в Вене, строившегося с полнейшей уверенностью в том, что она станет посмертным пристанищем для всего клана Эфрусси, навечно обретшего новую родину в Австро-Венгерской империи. Дальше всего она от Кевечеша.

Вскоре после окончания войны Элизабет получила длинное письмо от дяди Тибора — на немецком языке, отпечатанное на машинке. Его переслал в октябре Пипс из Швейцарии. Это письмо на почти прозрачной бумаге содержало ужасные известия.

Мне не хочется повторять все, что было, но я должен снова написать о Енэ и Еве. Охватывает ужас при мысли о страданиях, в которых им пришлось умереть. У Енэ уже был на руках сертификат, прежде чем их депортировали из Комарома [Комарно] в Рейх, поскольку ему разрешалось уехать домой. Он не хотел покидать Еву, потому что верил, что им все-таки позволят остаться вместе, но их разлучили сразу же, как только они прибыли на границу Германии, и отобрали у них лучшее из одежды. Оба умерли в январе.

Ева, еврейка, была отправлена в Терезиенштадт, где умерла от тифа, а Енэ, нееврея, послали в трудовой лагерь. Он умер там от истощения.

Потом Тибор рассказывает о соседях по Кевечешу, перечисляя имена друзей семьи и родственников, о которых мне ничего не известно: Саму, герр Зиберт, все семейство Эрвина Штрассера, вдова Яноша Турочи — «второго сына, который до сих пор не объявился», — все они были депортированы во время войны или сгинули в лагерях. Он пишет о запустении, которое увидел вокруг, о сожженных деревнях, о голоде, об инфляции. В лесах совсем не осталось оленей. Имение по соседству с Кевечешем, Таварнок, «опустошено и сожжено. Все уехали отсюда, кроме одной старушки в Топольчанах. Из имущества у меня осталось лишь то, что на мне надето».

Тибор побывал в Вене, во дворце Эфрусси: «В Вене кое-что сохранилось… Там остается портрет Анны Херц (работы Макарта), портрет Эмми (Анджели) и портрет матери Таши (думаю, тоже работы Анджели), кое-что из мебели, вазы и т. д. Почти все книги твоего отца и мои книги пропали, мы нашли всего несколько, некоторые — с посвящениями от Вассермана». Несколько семейных портретов, несколько книг с дарственными надписями и немного мебели. О том, кто сейчас там, в доме, ни словом не упоминается.

В декабре 1945 года Элизабет решает съездить в Вену, чтобы выяснить, кто там остался и что. И заодно забрать потрет матери и увезти его домой.

Элизабет написала роман об этой своей поездке. Он не опубликован. И вряд ли может быть опубликован, думаю я, оценивая этот машинописный текст объемом в 261 страницу, со старательными исправлениями поверх слов, замазанных «штрихом». Оттого что эту машинопись неудобно читать, эмоции автора предстают еще более «сырыми», болезненными. В романе Элизабет вывела себя под маской вымышленного профессора-еврея, Куно Адлера, который приезжает из Америки в Вену впервые после того, как покинул ее в дни Аншлюса.

В этой книге рассказывается о разных встречах. Бабушка пишет о том, как ее главный герой всем нутром реагирует на появление в поезде пограничника, который просит его предъявить паспорт:

Этот голос, эти интонации как будто больно ударили Куно Адлера куда-то в горло. Нет, скорее пониже горла, туда, где в глубинах тела прячутся органы дыхания и пищеварения. Они затронули какой-то бессознательный, неуправляемый нерв, может быть, в солнечном сплетении. Узнаваемые свойства этого голоса, этого выговора, мягкого и в то же время грубого, любезного и чуть-чуть вульгарного, улавливаемые ухом точно так же, как пальцами на ощупь можно опознать некоторые виды камня — например, мыльный камень с его грубозернистой, губчатой и слегка маслянистой поверхностью, — сразу же выдавали австрийский голос. «Австрийский паспортный контроль».