— А чего тебе захотелось, родная? — прильнула к ней еще ближе Анфиска, хоть еще ближе прижаться, казалось, было уже нельзя. — Признайся мне, своей подружке, мне-то можно.

— Да вот не скажу тебе, Анфисушка. Понеже стыдно мне, красной девице.

И снова Безсонко проснулся первым в берлоге. Паренек начал рано просыпаться, раньше всех, после того как понял, что он вовсе не настоящий сын могучего великана Лесного хозяина, а только приемный. А вчера постигло его уж настоящее горе. Ведь одно дело подозревать, а другое — знать наверно. К тому же оказалось, что он даже и не медвежье дитя, как с некоторых пор подозревал, а всего лишь слабое человеческое.

Что он на самом деле сын дяди Медведя, закадычного приятеля отца, Безсонко начал догадываться, когда понял, что ведет себя на зимовке совсем не так, как подобает настоящему сыну лешего. Сам Лесной хозяин, его три жены и дюжина настоящих его детей укладывались спать в середине осени (это сейчас дела отца, объявившего войну злодеям-иноземцам, не давали возможности залечь на зимовку всему его семейству) и спокойно пробуждались весной. Для этого им не надо было набивать до отказа брюхо, как поступал дядя Медведь, чтобы безобразно разжиреть осенью, да и просыпались они вовсе не такие злые и тощие, как он. Как будто и не нужно было им на всю долгую холодную зиму никаких питательных соков! Для самого же Безсонко семейное зимнее спанье оказалось настоящей бедой, и он так и не смог понять, как ему удалось выжить в первые годы жизни, когда не мог еще сам позаботиться о своем пропитании.

Конечно же, он готовился к зимней спячке вместе со всем семейством: помогал матери и прочим женам отца подметать берлогу, выбегал наружу вынести мусор, приносил свежий лапник на постели и вытряхивал на поляне свою подушку из мягкой оленьей шкуры. Потом вход в пещеру закрывали дверью, на внешней стороне которой хитроумно прикреплен был хворост, переплетенный живыми многолетними стеблями вьюнка. К вечеру матери отмывали лешачат от летней грязи и расчесывали им волосы, а на ночь отец своим громовым голосом рассказывал сказку о глупом Волке, добром Медведе и хитрой Лисе, одну и ту же сказку каждую осень, однако не только дети слушали его с удовольствием, но и жены. Впрочем, лешачихи вообще глуповаты — об этом Безсонко, любивший свою маму, оказавшуюся теперь названой, раньше не позволял себе думать, а теперь позволяет.

Дети под сказку засыпали один за другим, а с ними и Безсонко, перед сном всегда молившийся Велесу, чтобы проснуться ему уже весной, вместе со всеми. Увы, его поднимал с лапника голод, а того пуще, настоятельная телесная потребность, которую можно было справить только снаружи. Разочарованный, он крался по берлоге, стараясь ступать бесшумно, хоть и знал прекрасно, что родичей теперь и рев дяди Медведя не разбудил бы до самой весны. Потом находил оставленные заботливо для него запасы сушеных грибов и ягод, которые предстояло растянуть на все зимние месяцы.

Вот и сейчас, в первый миг после пробуждения, показалось было ему, что он снова остался один среди спящих сородичей. Однако, поскольку отец еще не вернулся со своей войны, семейство его, хоть и зевало да потягивалось целыми днями, на зимовку еще не укладывалось — боялись, конечно, гнева своего хозяина и повелителя. Да и то сказать: засни семейство сейчас, об окончательной победе могучего Лесного хозяина над супостатами узнало бы оно только через несколько месяцев — это если обиженный батька пожелает поведать!

Темно было в берлоге, выкопанной в незапамятные времена под корнями трехсотлетнего дуба. Летом подземные палаты, как ее гордо называл отец, худо-бедно освещалась россыпями светлячков, зимой же только гнилушки уютно мерцали, обозначая направление к

двери. Поэтому не видел сейчас Безсонко своих названых родичей, слышал только их сопение и храп; вовсе не мешали они ему, эти звуки, напротив, под них легче думалось. Сейчас он пытался понять, почему, уснув вчера, жены и детишки Лесного хозяина не смогут проспать теперь всю зиму? Неужели только потому, что сказку на сей раз не услышали?

И еще один вопрос Безсонко мучил. Если считает теперь своих названых матерей глупыми, означает ли это, что он сам, человеческий детеныш, выросший в этой берлоге, умнее их? Кроме того, подозревал Безсонко, что и матери его на самом деле не так глупы, а просто прикидываются недотепами перед отцом, чтобы тому приятнее было ими повелевать.

Впрочем, третья отцовская жена, Вишенка, самая молодая из всех, — вот та уж точно непритворная, непроходимая дура. Когда провожало семейство своего могучего богатыря на войну с иноземцами, подняли матери вой и принялись по очереди оплакивать Лесного хозяина, будто уже убитого, — а отец так и пыжился от невинной гордости, да еще и сам себя, силача лесного, крепко пожалевши, даже разрыдался. Вот только третья жена по глупости своей принялась оплакивать не мужа, а Медведя. Зверь безъязыкий — и тот от стыда прикрыл морду лапами, а дурище хоть бы хны. Отец сразу изменился в лице и давай сквозь слезы присматриваться к малым детям от Вишенки, тут же стоящим. Потом успокоился, мокрое лицо его просветлело, он смахнул слезы с глаз и дружески шлепнул мохнатого приятеля по плечу — аж пыль над шубой поднялась!

Надо сказать, Безсонко вполне понимал отца, когда тот время от времени под плач и робкие укоры жен втискивался в златотканый праздничный кафтан, обшитый дукатами да речным жемчугом, и ходил свататься к тете Зелёнке, — где же еще найдешь другую такую бойкую, такую умницу, такую красавицу! Отличная была бы Лесному хозяину четвертая жена! И правильно говорил отец, что с Зелёнкой он бы не раскисал, не разлеживался бы в берлоге и даже сам рядом с нею помолодел бы. Однако про себя малый весьма доволен и тем, что русалка всякий раз отцу отказывает, потому доволен, что сам надеется жениться на тете Зелёнке, когда подрастет. То есть надеялся, теперь эту мечту придется похерить. А ведь не раз уже подсчитывал, сколько голодных зимовок придется еще пережить, чтобы получить право к тете Зелёнке посвататься. Эх, и как это его угораздило оказаться недолговечным и слабым человеком?

Уже почувствовал паренек нарастающее неудобство внизу живота, однако потянулся еще раз и решил потерпеть: здесь, в привычной темноте, в добром тепле подземных палат, мысли свободно снуются, а если выскочишь сейчас на холод, сразу же отвлечешься. Ведь там, в глухом лесу, уже зачиналось диво рассвета, всегда поражавшее Безсонко своей загадочностью. Почему птицы иногда поют перед рассветом, а чаще нет? Почему в самую жестокую бурю, в самый густой ливень рассвет обязательно наступает? Кто заставляет солнце в ясную погоду подниматься над лесом? А если оно уже на небе, почему не остается там навечно? Безсонко обращался с этими вопросами к отцу и, если попадал на добрую минуту, получал от него и ответы. Однако, поскольку сам он никогда не видел богов Хорса, Ярилу и Велеса, а объяснения отца сильно смахивали на его сказку о Волке, Медведе и Лисе, в душе не очень-то Безсонко им верил.

Отец! Теперь, впрочем, уже названый… Безсонко окончательно убедился, что не его сын, когда вчера Лесной хозяин забежал домой на перевязку. Покряхтывая и кривясь, сел он на пенек. А пока бабы, плача и ойкая, разматывали на нем кушак и приспосабливали на рану почти чистую тряпицу, отец рассказывал о своем сражении с дюжиной иноземцев, о том, как одних кряжистыми дубами забросал, других затоптал вместе с их конями, а сразу троих убил одним махом, бросив в них ту самую пулю, что попала ему в бок.