…Александра выходила из воды, высоко поднимая колени и вспенивая волны вокруг себя; сделала коварный зигзаг в сторону, схватила в охапку Таню, закружила и вместе с ней снова рухнула в озеро, подняв фонтан брызг. «Теперь на берег, сушиться!» – «Мамочка, ну еще немножко, я совсем не замерзла!» Выторговала пять минут счастья. В общем-то, маму легко уговорить! Надя смотрела из-под руки, как идет по пляжу Сашка – пружинистая, высокая, наполненная свежей энергией, – вот такой Надя и знала ее всю жизнь: победительной, дерзкой, сильной, а не погасшим существом с больным напряженным взглядом, каким вернулась она несколько месяцев назад после стремительного вояжа в город Ялту.

Здесь надо вернуться в тот мартовский воскресный вечер, когда просветленная Симочка возвращалась из церкви, Надя собирала дорожную сумку, чтобы навсегда уйти из отчего дома, а Саша, ощутив внезапное озарение, села писать опус под названием «Господин N, беглый каторжник».

…Она написала первую фразу и начала следующую, когда в квартире задребезжал звонок. «Не открою! Пошли все к черту!» Но звонили настырно, долготерпеливо, с ровными паузами – не как деликатная соседка, которой срочно понадобилась луковица в суп. Александра не выдержала, пошла открывать.

На лестнице стоял невысокий молодой человек с азиатским лицом, держал пурпурную розу на длинном стебле.

– Вы Александра? – смущенно спросил он и, получив в ответ утвердительный кивок, протянул розу и плотный конверт. – Вот, вам просили передать.

– А вы, собственно, кто?

– Я с Муратом вместе работаю, – быстро сказал посыльный, – в командировке здесь.

– А…

Мужчина засуетился, торопливо попрощался и, не дав Александре опомниться (видимо, такое получил указание), устремился вниз по ступенькам. Она осталась на пороге с розой в одной руке и конвертом в другой. Вспомнила: вчера, когда отмечали Танин день рождения, Мурат по телефону сказал, что на днях зайдет один человек, передаст что-то важное. В конверте был билет на самолет в Крым на ее имя и письмо. Мурат горячо умолял приехать, он встретит в аэропорту в Симферополе, им надо поговорить, это вопрос жизни и смерти, номер в Доме актера в Ялте забронирован… И много еще чего писал – отчаянного и страстного, – что обычно пишут женщине раненные любовью, страдающие мужчины. «Ребенка хочу от тебя – чудное, прекрасное дитя Запада и Востока», – заканчивал он. Александра вытерла мокрые ресницы, высморкалась, попила воды из-под крана и громко сказала: «Не дождешься!» – открыла крышку помойного ведра и выбросила билет. Вымыла тщательно руки. Закурила, барабаня пальцами по кухонному столу. Сообразила, что мусор обычно выносит Вадик. Извлекла билет обратно, стряхнула прилипшие к нему бисквитные крошки, сунула в конверт и запихала в ящик своего письменного стола – в самый дальний угол. Выкурила еще одну сигарету, пододвинула к себе листки с «Беглым каторжником», чтобы продолжить начатую фразу, но больше уже ничего не написала. Мысли ее далеко были.

«Ты ведь никуда не полетишь», – полуутвердительно, полувопросительно сказала Надя, когда Саша рассказала о посыльном от Мурата. «Разумеется, никуда не полечу, о чем ты?» – засмеялась Саша. «Пообещай!» – хотела потребовать Надя, но представила, как Сашка дернет норовисто плечом и скажет: «Никому никогда ничего не обещаю!.. Будь спокойна за меня, белка!» Но белка спокойна не была. И когда Александра позвонила ей из аэропорта, перед самым отлетом – и уже ничего нельзя было изменить, – Надя только тихо спросила в трубку: «Когда вернешься?» «Вернусь, когда ручьи побегут!» – хохотнула Сашка. И Наде показалось, что она что-то жует. «По морде бы ей надавать», – подумала Надежда. «Береги себя!» – сказала Надя и повесила трубку.

А через несколько дней в этом же аэропорту она встретила жалкое потрепанное существо с черными зрачками без радужной оболочки, которые, как два пистолетных дула, смотрели внутрь в ожидании спуска курка. На обоих запястьях у Александры синели кровоподтеки с отпечатками пальцев. У Нади оборвалось сердце.

– Что это? – спросила она.

Александра вяло отмахнулась.

– Что это, я спрашиваю тебя?

– Это битва, Надя.

– Зачем, зачем ты полетела в эту окаянную Ялту? – схватилась за голову Надя. – Ты же знала!

Саша пожала плечами:

– Не могу без него. И с ним не могу.

– Ну, если знаешь, что не можешь с ним, так смирись!

– Не могу. – Она поискала что-то вокруг себя пустыми глазами, задышала часто и подалась всем телом на Надю, теряя сознание. – Надя едва успела ее подхватить.

«Объявляется посадка на рейс Ленинград – Симферополь» – сообщил хриплый голос из динамика.

Потом Александра изнурительно болела. Чахла. Участковый доктор пожал плечами, сказал про ослабленный иммунитет и возможное нервное истощение, прописал витамины и микстуру Кватера, посоветовал к невропатологу обратиться. Надя металась между больницей Эрисмана, где врачи вытаскивали Симочку с того света, и домом Камиловой.

Александра почти не спала, день и ночь мозг ее лихорадочно работал: казалось, еще немного, еще одно усилие – и выход будет найден, ответ где-то рядом, надо только нащупать, и тогда все разрешится. Но ничего не разрешалось.

Мурат писал, звонил. Первые звуки его голоса попадали прямо в кровь, как укол морфия, и растекались по жилам острым блаженством. Через пару минут эйфория заканчивалась: мужчина жалил ее своим спокойствием и душевным благополучием – как казалось. Никакого душевного благополучия на самом деле не было: Мурат в это время тяжело, надрывно разводился с женой, о чем Александра не знала. Она выплевывала в него свою порцию накопленного змеиного яда. Он тихим делался, будто столбняк на него находил, но оставался неизменно живучим. Непотопляемым. Неуязвимым. Как бы его уничтожить, размышляла Александра, выпивая ложку микстуры Кватера и аккуратно закручивая пробку на бутылке, стереть с лица земли, растворить в кислоте, чтобы никаких следов пребывания… Будто и не существовал человек. Она обстоятельно, трепеща от запретного удовольствия, думала, как будет его уничтожать: в какое время суток, в каких географических широтах, каким способом – с оттяжкой, или сразу и наповал, или невзначай, походя. Попадались интересные, достойные варианты. Но ни один не достигал конечной цели: было горько, невыносимо горько от того, что чужую душу бессмертную все равно не уничтожить, а хотелось-то именно душу! Так вот ткнуть остреньким в самую сердцевину – и нет души! – вытереть руки чистеньким полотенчиком и успокоиться, наконец, чаю выпить. Но тут вдруг недосягаемая Муратова душа обнаруживала свое близкое, почти физически ощутимое присутствие. Была она тиха, невинна и красива, с разглаженным светлым лицом. «Я тоже страдаю, – шептала она Муратовым голосом, – но я полна любви, а ты – нет, бедная!»

Александра заживо сгорала, посмертный ад ее уже не пугал.

– Слушай, Надя, – говорила она подруге и прижимала руку к груди, – вот этот огонь внутри – это не любовь. Ему все равно, что сжигать и где гореть. Он нехорошего, темного происхождения. Понимаешь, Надя, ад и рай… у них одно и то же лицо, они единоутробные близнецы… И такая тонкая, как волосок, грань перехода от одного к другому.