Если Дженни и находилась в доме, то это не обязательно имело отношение к Джулиану — в конце концов, мы давно уже вышли из того возраста, когда люди прыгают по чужим постелям. Просто у меня случилось нечто вроде помрачения, и я от него избавилась. В отличие от Найши и Белинды. Спасибо, мамочка! Я прощаю тебе все ошибки и несправедливости по отношению ко мне. Ты была лучшей мамой на свете, насколько это позволял твой характер и обстоятельства.

И ты, Дженни, прости меня. Ведь я забрала у тебя Джулиана из принципа, еще до того, как полюбила его. Я разбила твое сердце, испортила тебе жизнь, и при этом ликовала. Чего же теперь удивляться, что я так боюсь твоей мести? Это я поступила с тобой дурно, причинила зло. А ты, в сущности, была хорошей бабой, может, даже и сейчас такая, — просто я злилась на тебя, когда ты часами напролет балаболила с моей матерью, которая жила у нас.

Пришла Майра, принесла изложенную на бумаге историю Дамы-Босс. Читая ее, я думала, какую важную роль, оказывается, играет в нашей жизни детское соперничество, так часто никем не замечаемое, и детская любовь тоже. Я надеялась, что Адаму и Еве разрешат пожениться, — всегда выступаю за счастливые концовки. Мужчины, на мой взгляд, могут жениться на мужчинах, а женщины — на женщинах, и половые отношения здесь ни при чем. Это же не отец женится на дочери или мать выходит за сына — так почему бы и нет? Хотя Маникюршу, например, как сказала мне Майра, эта идея чуть ли не довела до истерики. Наверное, этот намечающийся брак между братом и сестрой как-то очернил и нарушил чистоту и священность ее собственного предстоящего брака, это таинство ритуала и традиций, пусть ей и чуждых.

А на следующее утро нас ждала другая история, история Брокерши.

Брокершу заметили с самого начала, едва она вылезла из местного такси в деловом красном костюмчике и белой блузке (будто собралась на важные переговоры) и явно спорила с таксистом по поводу показаний счетчика. Она никак не могла понять, почему должна платить по двойному тарифу только из-за того, что в стране случились праздники! Наружность она имела довольно приятную, но не выглядела сексуально — женский эквивалент мужчины, который аккуратно складывает трусы, перед тем как залечь с вами в койку. Ее темные кудряшки смотрелись немного подозрительно — будто она всю ночь проспала в бигуди. Она была накрашена, только с помадой перестаралась — в наши дни никто не красит губы так жирно. Она казалась встревоженной и настороженной, но, возможно, это было ее обычным состоянием. Я бы дала ей тридцать с хвостиком, но у женщин, часто посещающих спа-салоны, возраст определить трудновато.

Накануне она уж больно рьяно налегала на икру и за обедом вместо позволенных двух сосисок взяла себе три, при этом ела торопливо и как бы воровато, одной рукой огораживая тарелку — так обычно делают дети, когда боятся, как бы братья или сестры не сперли у них лакомый кусок. Заметив, что я наблюдаю за ней, она убрала руку и стала есть как остальные — будто и понятия не имела, что такое голод. Брокерша была очень сухощава, и я предположила, что она страдает булимией.

Пока мы, рассевшись в кружок в джакузи, ждали опоздавших, случилось маленькое происшествие. По полу пронеслась мышь, преследуемая здешним котом. Мышка, маленькая, миленькая и щекастая, бегала очень хорошо. Черный кот, огромный, жирный и пушистый, тоже не отставал. Он приходил из кухни к нашему обеденному столу и терся о ноги, выклянчивая кусочек курочки или еще чего-нибудь вкусненького. Особенно он любил блюда с оливковым маслом и гордо удалялся, стоило кому-то шикнуть. Впрочем, все его любили, кроме тех, кто страдал аллергией. Да еще местная обслуга кота не баловала. По-видимому, этим и объяснялось плачевное состояние его мисочки. Bсе мы замерли при виде такой звериной прыти, а вот Брокерша прямо-таки впала в панику — вскочила и дико завизжала.

— Это я не из-за мыши, — объяснила она, придя в себя, когда оба зверька давным-давно исчезли. — Из-за кошки. Я их терпеть не могу. — И пустилась перечислять все беды, которые несут человечеству кошки, — начиная от клещей, токсоплазмоза, «болезни кошачьей царапины», какого-то кардиовируса и кончая блохами, лезущей шерстью и убийством полезных певчих птичек. А потом она вдруг вся передернулась, словно стряхнув с себя невидимых паразитов, и ослепительно улыбнулась. Улыбка преобразила ее, она сразу похорошела и начала извиняться — дескать, понимает, что среди нас могут быть любители кошек, и это всего лишь нервный срыв, она просто «выпустила пар», а это ей сейчас необходимо, поскольку она расстается с очередным любовником. А потом, как бы в оправдание, Брокерша поведала нам свою историю. И мы, конечно, простили ей все. Понимать — значит прощать.

— Детство мне досталось не сладкое, — начала она. — Мы часто голодали, а когда появлялось что-то съестное, братья и сестры так и норовили утащить с моей тарелки все, что можно. С тех пор я и ем так торопливо и жадно. Стараюсь контролировать себя, но, когда расстраиваюсь, привычка вылезает на поверхность. В сущности, из-за моральных переживаний. Я старшая из пятерых детей. Отец мой был поэтом и никогда не зарабатывал столько, чтобы накопить, например, на дом. Он любил нас, любил мать, но содержать совсем не умел. Я очень хорошо помню, как в детстве таскалась с ним по улицам в поисках очередного жилья, способного вместить нас всех. Он говорил, что у меня жалкий вид, поэтому и брал с собой — при виде меня люди оттаивали, и двери перед нами открывались.

Это удивительный факт, но на свете очень много добрых людей, которые готовы были впустить нас на заброшенные фабрики, пустующие склады, а когда везло, то и в жилые незаселенные дома. Но, как ни крути, мы каждый раз снова оказывались на улице. Моя мать имела привычку тащить в дом всякое больное зверье: не собак и кошек, а кур, кроликов, лис, барсуков — в общем, собирала на дорогах всех, кого сбило машиной. Однажды даже принесла поросенка. На городских окраинах этого добра полно. В конце концов соседи начинали жаловаться на нестерпимую вонь, у хозяев кончалось терпение и нас выгоняли.

Конечно, моя мать любила и детей (она любила всех нуждавшихся в заботе), только когда мы вырастали и становились не такими беспомощными, теряла к нам интерес.

Все, что отец получал за публикацию своих стихов и редкие выступления на телевидении — он был стройным кудрявым красавцем с огромными поэтическими глазами и чувственным тембром голоса, — уходило на оплату ветеринарных счетов. Жили мы в основном на детские пособия, а вот в жилье государство нам всегда отказывало — из-за пристрастия матери к живности. Домашних любимцев, в обход всяческих разрешений, держали втихаря многие, но не выставляли напоказ, и домовладельцы смотрели на это сквозь пальцы. Но мать так не могла, делала все по-честному и тем самым ставила домовладельцев в неудобное положение. Нашу семью занесли в «черные списки», хотя мы были хорошо воспитаны, не употребляли наркотики и алкоголь и отличались образованностью и чистоплотностью.

Ничего удивительного, что я жутко нервничаю в период рождественских и новогодних праздников. Все это уходит корнями в детство. В сущности, оно так и не кончилось для меня. Я переживаю его снова и снова, словно жду новой беды, когда наша собака накинется на почтальона или меня заберут в полицию за сандвичи, украденные в супермаркете для рождественского стола. Ведь если к нам нагрянет полиция — из-за собаки или моего проступка, — то для соседей это станет последней каплей. Нас опять выселят, и мы с отцом опять будем таскаться по улицам, стучаться во все двери и канючить: «Вы, случайно, не сдаете жилье?»