Прекрасно понимая, что для зятя важно лишь собственное здоровье и в наименьшей степени здоровье жены и своего прямого наследника, Беатрис бросилась в атаку:

– А если вас, например, прикончит внезапная желудочная лихорадка, кому достанется ваше состояние?

– Разумеется, моему сыну, с отдельной долей для Агнес.

– А если предположить, что жертвами некой загадочной болезни падут и другие – я и Агнес, – кто в таком случае легко получит опеку над Этьеном и его состоянием, да и вашим тоже?

– Маот!

– Именно, мой обожаемый зять.

Он закрыл рот пухлой белой рукой, испуганно бормоча:

– Боже мой! Господь и все его святые!

Эсташ де Маленье представил себе, что он распростерт на одре болезни, корчась в муках агонии, измученный ядом, задыхающийся, жадно хватающий ртом воздух… Ах, какое ужасающее, какое плачевное зрелище! Он также представил себе сына, который отдает душу Создателю. Правда, картина сия была уже не настолько жестокой и ужасающей. Что же касается супруги и тещи, то он, конечно, не сомневался, что их безвременная кончина его опечалит, особенно смерть Агнес. Эсташ де Маленье не был злым человеком, просто он любил только себя и сына – будущего себя. Поэтому ему была невыносима сама мысль, что какой-то негодяй может представлять угрозу для них. Он выпрямился и твердо сказал:

– Я знаком с Ги де Тре, нашим бальи. Я сообщу ему о наших… ужасных подозрениях. Надо помешать этой отвратительной мерзавке… то есть, я хотел сказать, этой убийце нанести удар первой!

– Мой дорогой сын, будет лучше, если прежде чем добиваться помощи сеньора бальи, вы обзаведетесь доказательствами. Маот принадлежит к высшему дворянству – и по мужу, и по праву рождения. Без неопровержимых доказательств ваши обвинения никто и слушать не станет.

– Да, верно… хм… И какого рода доказательства?

Беатрис де Вигонрен ощутила сильнейшее желание со всей силы отвесить ему пощечину, увидеть, как на его белой обрюзгшей коже появляется красноватый отпечаток ее руки. Эсташ оказался еще глупее, чем она думала. Но, во всяком случае, он знаком с Ги де Тре, и его жалоба будет для того гораздо более весомой, чем слова женщины, даже высокопоставленной. Что же, значит, она добилась своего; обычное самомнение зятя его совершенно ослепило.

– Мой дорогой, спасибо, что так внимательно отнеслись к моим словам. Вы себе даже не представляете, насколько ваше присутствие придает сил нам с Агнес. Ваш ясный тонкий ум служит нам таким утешением! Вот что я вам предлагаю: моя дочь и я займемся поисками того, что подтвердит наши подозрения, а вы предоставите результаты наших поисков мессиру де Тре и добьетесь его сочувствия.

Успокоившись при мысли, что ему не придется заниматься поисками того, к чему он даже не знал с какой стороны подойти, Эсташ де Маленье охотно согласился и, поцеловав руку теще, пожелал ей доброй ночи.

* * *

Оставшись одна, Беатрис наконец дала волю своему гневу, который столько времени удерживала с великим трудом:

– Рохля несчастная! Да если ты ночью проявляешь столько же мужественности, сколько ума днем, то моя дочь, должно быть, подыхает с тоски рядом с таким мужем! Господи Боже, ну почему богатство достается именно таким мужчинам?

На следующий день ей понадобилось найти предлог, чтобы на некоторое время убрать Маот из замка. Об этом ей нужно было поговорить с Агнес, и как можно скорее. Эсташ, как и всегда, когда возвращался из столицы, отправился в город, заявив, что ему нужно уладить какие-то срочные дела. Беатрис подозревала, что на самом деле его зовут туда чувственные удовольствия, которым он предается со всякими трактирными девками. Должно быть, распутство настолько лишает сил его «нижний этаж», что тот свисает едва ли не до колен. Во всяком случае, если верить намекам некоторых слуг, Эсташ любил устроить себе прогулку по тавернам, всюду опустошая кувшинчик чего-нибудь крепкого. Характер доброго малого, малограмотное окружение и особенно обаяние человека из высшего общества позволяли ему выпячивать грудь и без особых усилий производить на всех впечатление. Да уж, этому есть чем соблазнять и восхищать низшее сословие, с досадой подумала баронесса-мать.

Мадам де Вигонрен легла спать, но сон бежал от нее, и она долго ворочалась в своей постели. Ей вспомнилось послание арендатора Гуарда, послужившее предлогом для встречи с зятем. А ведь этот глупец и в самом деле пытается ее провести… Что же, завтра она увидится с ним, и он быстро поймет, какова она в гневе!

Окрестности Ножан-ле-Ротру,

октябрь 1305 года

После заутрени молодая служанка объявила о прибытии Фирмена Гуарда. Баронесса-мать продолжала одеваться с помощью неловкой Мартины, руки которой одеревенели от старости. Но мадам Беатрис ценила ее за очаровательную живость, которая не уменьшилась с годами, и бойкий язычок – иногда ядовитый, но довольно забавный. Тем более что Мартина испытывала самое искреннее обожание к урожденным Вигонренам, оставляя свое злословие и ядовитые замечания для всех остальных, что было еще одним ее достоинством в глазах хозяйки.

– Ах-ах, Фирмен! – воскликнула она, когда молодая служанка покинула комнату.

– Это твой родственник?

– Ну да, есть у меня это сомнительное преимущество… Я хорошо знала его отца, который помер два года назад. Если хотите знать мое мнение, мадам, и тот, и другой из одного теста. И вовсе не из пшеничной муки! Вечно пытаются урвать себе хоть один денье то тут, то там… Да такие покойную мать три раза продадут! Ну разве что сынок, как мне рассказывали, еще большая лиса, чем отец. Не стоит им доверять, мадам, вот что я скажу со всем моим почтением.

– Значит, лис, лиса и денье… Что бы я без тебя делала, Мартина?

– Это потому, что я от всей души служу этой семье, мадам. Прекрасным людям.

Кроме искренней привязанности, которую она испытывала к мадам де Вигонрен и ее дочери, Мартина знала, что она уже слишком стара, чтобы найти себе другое место. Поэтому она с необычайной ловкостью смешивала разумные советы со сплетнями, которыми развлекала хозяйку, добавляя немного лести, доставлявшей той удовольствие, что и обеспечивало Мартине кров и стол в дополнение к маленькому жалованью.

* * *

Беатрис де Вигонрен неподвижно встала перед высокой дверью приемной, которая после кончины ее супруга почти не использовалась, а отапливалась и того меньше. Всякий раз, оказавшись здесь, она вспоминала о грандиозных застольях, пирушках, веселье и танцах, немного экзальтированных труверах, напыщенные стишки которых очаровывали дам и заставляли кавалеров фыркать в ладонь. Тогда она была такой молодой, такой очаровательной… И такой влюбленной. Франсуа, ее Франсуа, какой прекрасный образчик сильного человека! Франсуа обожал жизнь, любовь, женщин – без сомнения, и других, совсем немного, – охоту, праздники… Она же чувствовала, что сердце готово выпрыгнуть от радости, когда ночью он приходил в ее апартаменты. Какой любовник! Какой чудесный любовник! Она обвивалась вокруг него, а он шептал ей на ухо: