— Какая разница? — ухмыльнулся Глеб. — Доведете, вышвырну первого попавшегося.

Он присел на угол стола, стал расстегивать пуговку на манжете рубашки. Повел носом, потом еще раз. Вдруг хитро подмигнул Ирочке, все еще стоявшей напротив.

— За Стаса испугалась? — спросил он.

Ирочка еще больше зарделась, но отрицательно покачала головкой.

— С чего мне о нем беспокоиться, Глеб Павлович?

— Правильно, — согласился Глеб. — У него жена и три киндера имеются. Есть кому побеспокоиться.

Ирочка пожала плечиком и направилась к выходу.

Глеб не без удовольствия отметил, что походка у Ирочки сделалась нервно дерганой, как у молодой косули. Даже головку так же закинула.

«Запах! Они даже не подозревают, как их выдает запах», — щурясь, подумал он.

В мае он обратил внимание, что от Стаса, молодого папаши, не сделавшего в своей жизни ничего путного, кроме трех детей, все чаще и чаще стало пахнуть не подгузниками и присыпкой, а Ирочкой, ее квартирой и одеждой. Все бы ничего, но уже второй месяц он не чувствовал идущего от девушки характерного запаха, что появляется в канун полнолуния.

«Третью секретаршу испортил, паразит! — Глеб беззлобно усмехнулся. — Придется увольнять».

Он прикинул в уме, сколько у него проработала Ирочка. Решил, что достаточно.

Глеб расстегнул воротник рубашки, принюхался и поморщился.

Нажал кнопку на селекторе.

— Ирочка, ко мне никого не пускать. Час я работаю с документами.

— Хорошо, Глеб Павлович, — ответила Ирочка. — Звонил Добрынин из ЛДПР. Подтвердил время и место встречи. «С полем», два тридцать. Я еще раз проверила заказ. Все в порядке.

— Умница!

Глеб успел сунуть в рот еще один бутерброд, спрашивать пришлось с набитым ртом:

— Что еще срочного?

— Федотов из Администрации президента просил связаться с ним до двух дня по известному вам вопросу. Просил использовать второй телефон. Специально подчеркнул — второй, — старательно произнесла Ирочка, явно сверясь с записью.

— Сделаем. Спасибо. Час — никого! — Глеб отключил связь.

Наклонился, резкими движениями распустил шнурки на бутсах. Махом сбросил с ног. На ходу расстегнул и сбросил рубашку, вышагнул из джинсов. Белье сбросил на пороге комнатки, примыкавшей к кабинету.

Кроме прозрачного цилиндра с душевой установкой, дивана и низкого столика, здесь ничего не было. Даже навязанную дизайнером кадку с пальмой Глеб вытерпел лишь день, потом приказал выкинуть. О телевизоре, само собой, речи даже быть не могло. Комната отдыха, значит — комната отдыха.

Он забрался в кабинку и сначала долго жег тело упругими струями горячей воды. Потом переключил режим. Острые холодные иглы стали буравить тело. Он терпел, подрагивая тугими мышцами.

Вышел. Растерся докрасна полотенцем. Осмотрел в зеркале сухопарое тело, с по-волчьи втянутый живот. Понюхал подмышки. Никакого запаха горячей шерсти не было.

Глеб удовлетворенно чмокнул и отбросил полотенце.

Медленно выдохнул и без сил опустился на ковер.

В дни полнолуния возбуждение порой достигало такого пика, что никаких сил не было терпеть. А приходилось. Кругом были дурно пахнущие, растрепанные и растерянные люди.

Он полежал, вытянувшись в полный рост. Косился на прямоугольник окна.

В серой мути дня его глаза различали невидимый другим прозрачный лунный свет. Такой холодный и такой будоражащий. Сквозь высыхающую кожу, через жадно распахнутые поры в тело проникали льдисто-голубые кварки этого магического света. Еще немного, и свет заполнит каждую клеточку тела. И свершится великое превращение.

Глеб свернулся в клубок, прижав колени к подбородку. Зубы несколько раз тихо клацнули. Он дрогнул всем телом и закатил глаза…

Дикарь пытался унять дрожь, а она все не сдавалась, продолжала колотиться в животе, накачивая в голову вязкую муть. Уже начало подташнивать, все сильнее посасывало под ложечкой, а рот наполнялся вязкой слюной. Если сглатывать ее, то во рту становилось приторно-сладко, и еще больше хотелось исторгнуть из себя накопившуюся в желудке жижу. В ушах нарастал комариный писк. И в глазах рябили комарики, блестя слюдяными крылышками.

Дикарь прилег на скамейку, свернулся калачиком и закатил глаза.

На взмокший лоб легла мягкая ладонь. У Дикаря дрогнуло сердце от родного, непередаваемо нежного запаха.

— Опять? — с тревогой в голосе спросила мать.

— Голова кружится, — прошептал Дикарь. — Сейчас пройдет. Немного полежу, и пройдет.

— Это у него от свежего воздуха.

Дикарю захотелось зажать уши, чтобы не слышать этого мерзкого голоса. Его обладателя Дикарь ненавидел до дрожи в животе, до головокружения.

В Лесу Дикарь просто убил бы этого мужчину. Лес разрешал убивать посягнувшего на твое логово, добычу и стаю. Если наглец не бросался наутек, увидев твой оскал, значит, он сам искал смерти.

Но здесь, среди людей, действовали другие законы. Люди трусливы, коварны, лживы, но слабы. Они придумали тысячу оговорок и правил, как отнять у себе подобного его добычу и самку, лишь бы только не схватиться за них в честной борьбе. Дикарь знал, тех, кто сразу бросается в драку за жизнь, люди сажают в клетки и превращают в жалких двуногих собак, вонючих от помоев, которые им скармливают. Он не хотел превратиться в тех, кого ему пришлось убить в вагоне.

Там, в Лесу, он был Дикарем. А здесь превратился в четырнадцатилетнего мальчика. У людей детеныш такого возраста не имеет права защищать себя, сам добывать пищу и оборонять логово. Он, как выяснилось, вообще не имеет никаких прав.

Мать отошла. Дикарь ноздрями ловил ее удаляющийся теплый запах. Потом он смешался с запахом мужчины, и Дикарь брезгливо выдохнул, выколотив из носа этот мерзкий, ненавистный запах.

Мать с мужчиной свернули за угол дома. Зашуршала прозрачная пленка, закрывавшая вход в теплицу.

Дикарь открыл глаза. Стал дышать открытым ртом. Понемногу стало легче, тошнота отступила. Дикарь стал смотреть на низко плывущие осенние облака.

В его Лесу меж почерневших голых веток уже, наверняка, падают белые мухи. Такие же серые, с черными подпалинами, облака проплывают над острыми пиками елей. По утрам края мелких луж покрывает хрустящая пленка, а трава сплошь покрыта белым налетом изморози.

А в Городе осень никак не расстанется с летом. Все еще тепло, желто-красно и нечем дышать.

Дикарь вспомнил, что в первый час своего пребывания в Городе он едва не упал в обморок от навалившихся запахов и звуков. Пришлось вот так же свернуться калачиком на скамейке и затаиться, давя приступ тошноты.