Капитан казался ей нетипичным итальянцем. Правда, иногда он возвращался навеселе, и у него случались взрывы неудержимого веселья; порой он врывался в дом и падал на колени, преподнося ей цветок, который она принимала, а затем демонстративно скармливала козленку; как-то он вдруг подхватил ее правой рукой за талию, а левой – за правую руку и сделал пару головокружительных поворотов, словно вальсируя, но такое случилось только раз – когда его батарея выиграла футбольный матч. В общем – импульсивный, как все итальянцы, и, похоже, ничто на свете не заботило его, но с другой стороны, выяснилось, что он – весьма вдумчивая натура, но мастерски это скрывает. Довольно часто она видела, как он стоит у стены во дворе, заложив руки за спину, как немец, расставив ноги, и глубоко задумывается – то ли о горах, то ли о том, к чему они имеют отношение только как место, на котором можно спокойно остановить взор. Ей казалось, что в нем живет печаль сродни ностальгии, но дело, видимо, было не только в этом. «Если бы, – думала она, – он был как другие итальянцы, что свистят, когда я прохожу мимо, или стараются ущипнуть за задницу. Тогда бы я могла обругать его, стукнуть и сказать «Testa d'asino» и «Possate muri massa»[112]– и мне стало бы гораздо лучше».

Как-то раз он забыл на столе свой пистолет. Она подумала: как легко, наверное, можно стащить его и свалить вину на беспринципного воришку. Ей пришло в голову, что вообще-то можно и выстрелить в него, когда он войдет, а потом убежать с пистолетом к партизанам. Беда в том, что он уже не просто итальянец, он – капитан Антонио Корелли, который играет на мандолине, очень обаятельный и почтительный. Во всяком случае, она давно могла бы выстрелить в него из своего пистолетика или расколоть ему башку сковородкой, но искушения не возникало. Вообще-то сама мысль об этом была ей противна, да и в любом случае было бы бессмысленно и непродуктивно, привело бы к жутким ответным действиям и вряд ли помогло бы выиграть войну. Она решила окунуть пистолет на несколько минут в воду, чтобы у него изнутри заржавел ствол и заедало механизм.

Капитан вошел и застал ее на месте преступления: Пелагия как раз вытаскивала пистолет из воды. Она стояла, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка, и поводила вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску.

– Что вы делаете?

– О Господи! – воскликнула она. – Как вы меня напугали!

Капитан взглянул на свой пистолет в воде с выражением научной беспристрастности и, приподняв бровь, проговорил:

– Вижу, вы тут затеваете небольшую шалость?

Такого она не ожидала, но сердце сильно заколотилось от страха и тревоги, и ощущение крайней опасности на мгновение лишило ее дара речи.

– Я его мыла, – чуть слышно проговорила она наконец, – он был такой ужасно масляный, весь жирный.

– Я и подумать не мог, что вы столь трогательно несведущи, – хмыкнул капитан.

Пелагию охватило невероятно странное чувство – от его сарказма, от того, что он насмешливо выставил ее миленькой, глупенькой девочкой, которая делает глупости, потому что слишком уж мила и глупа, чтобы понимать это. Он прикидывался снисходительным, а это так же ненавистно, как если б он был действительно снисходителен. Она всё еще боялась, не зная, как он поступит, и все же в глубине души злилась, что не удалось его спровоцировать.

– Вы недостаточно хитры, чтобы хорошо врать, – сказал он.

– А чего же вы ждали? – строго спросила она, тут же поймав себя на мысли: а что она хотела этим сказать?

Капитан, похоже, все-таки понял.

– Наверное, вам всем очень трудно оттого, что приходится нас терпеть.

– Вы не имеете права… – начала она, произнося первые слова своей хорошо отрепетированной речи, но тут же забыла все, что было дальше.

Он выловил из миски пистолет, вздохнул и сказал:

– Думаю, вы оказали мне услугу. Давно следовало разобрать его, почистить и смазать. Всё как-то забываешь, откладываешь.

– Значит, вы не сердитесь? А почему вы не сердитесь?

Он насмешливо посмотрел на нее сверху.

– Разве можно сердиться на каденции? Вы что, действительно думаете, мне больше нечем заняться? Давайте думать о серьезных вещах и просто оставим друг друга в покое. Я вас не буду трогать, а вы не трогайте меня.

Это мысль задела Пелагию как неожиданная и неприемлемая. Она не хотела оставлять его в покое, ей Хотелось закричать на него, ударить. Во внезапном порыве, но с холодным расчетом сознавая, что не причинит себе этим вреда, она изо всех сил залепила ему обжигающую пощечину.

Он попытался уклониться вовремя, но опоздал. Несколько изумленно и растерянно он потоптался и потрогал рукой лицо, словно успокаивая себя. Протянул ей пистолет.

– Бросьте назад в воду, – сказал он. – Будет не так больно.

Теперь Пелагию взбесила эта новая выходка, превосходно задуманная, чтобы мгновенно погасить ее ярость. Это сокрушило ее – это сверх человеческих возможностей выносить страдание; она воздела очи к небесам, стиснула кулаки, скрипнула зубами и вылетела из дома. Во дворе она со всей силы пнула чугунок, больно ушибив большой палец, запрыгала по двору, пока стихала боль, а потом вышвырнула гадкий чугунок за забор. Кипя от горечи, Пелагия походила, прихрамывая, взад-вперед по двору и сорвала с дерева неспелую зеленую маслину. Это немного успокоило ее, и она сорвала еще несколько. Набрав солидную пригоршню, она вернулась в кухню и с силой запустила ими в повернувшегося к ней капитана. Сначала он безуспешно увертывался от отскакивавших плодов, а когда Пелагия вновь скрылась, ошеломленно покачал головой. Ох уж эти греческие девушки! Какой дух, какое пламя! Почему никто не поставил оперу о современной Греции? А может, ставили, надо хорошенько вспомнить. Может, стоит написать самому? В мозгу возникла мелодия, и он принялся напевать ее, но она все время сворачивала на «Марсельезу». Он постучал себя по голове, изгоняя непрошеную гостью, но мелодия упрямо превращалась в «Марш Радецкого».

– Carogna![113]– закричал он в крайнем раздражении.

Пелагия во дворе услыхала его и, опасаясь замедленной реакции, побежала вниз с холма, чтобы спрятаться в доме у Дросулы, пока капитан не остынет.

Проходили месяцы, и Пелагия замечала, что злость ее стихает, а это озадачивало и огорчало. Капитан стал в доме таким же привычным, как козленок или отец. Она привыкла видеть его за столом – он что-то быстро писал или просто сосредоточенно сидел с зажатым в зубах карандашом. Ранним утром она предвкушала момент – и это было маленькой, привычной домашней радостью, – когда он появится из своей комнаты и скажет: «Калимера, кирья Пелагия. Карло еще не приехал?», – а вечером начинала по-настоящему беспокоиться, если он немного задерживался, с облегчением вздыхая, когда он входил, и совершенно невольно улыбаясь.