— Останемся здесь — все мы покойники, — настаивала я. — Я прихвачу с собой секач. Стреляю я плохо, секач мне больше пригодится. И он не такой тяжелый, как большой топор.

Я подошла к очагу и схватила секач.

— Сейчас? — вздрогнула мама. — Ты хочешь сделать это прямо сейчас?

— Сколько ни откладывай, подходящего момента не дождешься, — сказала я. — Зато сейчас Скунс не ожидает, что я попытаюсь удрать, потому что дом пока цел и мы можем сидеть в нем и обороняться. Для него это будет неожиданностью.

— Не слишком-то полагайся на это, — посоветовал Терри.

Я обняла их всех по очереди: маму, Джинкс и Терри.

— Ты не обязана брать это на себя, — сказала мама.

— Нет другого выхода, — сказала я.

Джинкс и мама проводили меня до двери.

— Осторожнее там, — крикнул с кровати Терри.

Я набрала в грудь побольше воздуха, как перед нырком, и попросила Джинкс:

— Открой дверь, и я сразу выскочу.

Она открыла дверь, и я вылетела, как бешеный мустанг, помчалась прямиком к реке, сжимая в руках секач. Путь вроде бы свободен, Скунса нигде не видно. Видела я перед собой только склон холма, за ним уже река. Трава зелена, прохладный ветерок после ночного дождя. Мне стало весело, я уже уверилась, что все у меня получится. Я успею добежать до реки, я столкну бревно в воду и усядусь на него, и на меня по дороге даже муха не сядет — и только это подумала, как увидела его — он выскочил на меня справа, из зарослей.

Обычно то, что мы видим ночью, кажется страшнее, чем при свете дня, а ведь я в прошлый раз видела Скунса в темноте, при вспышке молнии, когда он бежал вдоль берега, размахивая мачете. И все же он напугал меня еще больше в этот раз, при ясном солнышке.

Высокий, плотного сложения, в руке нож для срезания тростника. И все та же шляпа на голове, а из-под нее жесткой стружкой волосы, перепутанные с листьями, сосновыми иголками, грязью — чего только не было у него в волосах, и птица тоже на месте, висит чучелом. Вновь что-то блеснуло на шляпе — шляпа, теперь я разглядела, была закреплена шнурком под подбородком. И что там блестит, на этот раз я поняла: звезда констебля Сая, убийца закрепил ее спереди, словно кокарду. На шее у него ожерелье из добытых в этом походе рук — констебля Сая, дяди Джина, старухи и одна почти черная — та, что отрезали у Терри. Он пропустил через кисти кожаный ремешок, и они взлетали и хлопали его по груди на бегу, будто стая напуганных птиц. Мешка на спине не было — припрятал где-нибудь, чтобы ничто не мешало. В раскрытом рту сверкали на диво белые и крепкие зубы, они у него почти все сохранились. На бегу он издавал такой звук, точно репой подавился, — должно быть, не врала старуха, когда рассказывала, будто ему язык вырвали. Впрочем, в ту минуту меньше всего меня волновал его язык. Мне не о том надо было думать, а только о расстоянии до реки, до того чертова бревна. Сразу было ясно — не успеть. Но ясно было и другое: если я сейчас развернусь и побегу обратно к дому, туда мне тоже не добежать. Он нагонит меня и воткнет нож для сахарного тростника.

Почти не думая, инстинктивно, я выбрала третий путь — свернула в терновник. Дурацкая идея, но при виде летевшего на меня Скунса другие как-то не пришли в голову. Нужно было свернуть, отскочить в сторону, пока нож не врезался мне в череп.

Уже на самой границе терновника я оглянулась — Скунс занес нож, господи боже, ему всего шаг оставался до меня! И вдруг послышался треск, Скунс как бежал, так и замер, а потом рухнул лицом вниз. Я тоже остановилась в нерешительности, оглянулась в ту сторону, откуда раздался треск, и увидела, что ставни в доме открыты и в проем выглядывает черное, лоснящееся от пота лицо Джинкс, а дуло большого пистолета пристроено на подоконнике. Ничего себе, с какого расстояния она попала в цель, а ведь через крышу или в окно не сумела подстрелить Скунса. Тупое везение, больше ничего — с ее меткостью Джинкс могла угодить и в меня вместо Скунса.

И она вовсе не уложила его наповал. Только ранила, он уже поднялся и снова ринулся ко мне, прихрамывая, точно ему к одной ноге корзину привязали. Снова послышался треск, но на этот раз пуля, не задев Скунса, полетела дальше к реке.

Я нырнула в заросли, замахала секачом, прорубая себе дорогу, но этот способ не годился: так я продвигалась чересчур медленно. Вместо того чтобы расчищать себе путь, я согнулась пониже и нырнула в ту проплешь в терновнике, которую заметила еще накануне. Думала хоть чуточку оторваться от преследователя, но он двигался шаг в шаг за мной, громко пыхтя и издавая тот жуткий звук, как будто совсем уж сильно репой подавился. Я понадеялась было, что это он от боли, но тут же сообразила — нет, со злости. Это он орать на меня пытался, а языка-то и не было.

Терновник, плющ и кусты переплетались все гуще, и я снова согнулась, наклонилась очень низко, чтобы подлезть, и как раз в этот момент надо мной — там, где только что торчала моя голова, — что-то просвистело, и я поняла, что мне в очередной раз дико повезло: не пригнись я, так бы и снесло голову.

На четвереньках я попыталась протиснуться еще дальше. Скунс ухватил меня за пятку, потянул к себе. Не глядя, я что есть силы лягнулась, разношенный башмак соскочил, и я освободилась.

Мы оказались словно в туннеле из терновника, совсем узком, и все же проклятый Скунс лез за мной и сюда, настигал, убивал своей вонью, и я, не замедляясь, не задумываясь, неслась на четвереньках вперед, пока туннель не расширился и вновь появилась возможность встать во весь рост, выбрать, куда бежать дальше, вот только я чувствовала себя рыбой, попавшей в ловушку, — сперва петли широкие, потом сужаются, а назад уже не повернешь.

Поднявшись на ноги, я хотела бежать, но лоза со всех сторон лезла под ноги и хватала за колени и локти. Сбоку в меня с такой силы впился шип, что я от боли чуть секач не выронила. Прямо передо мной виднелся берег реки, до обрыва оставался всего один шаг. Один шаг и метров семь катиться под горку до грязевой полосы у воды. Высоковато, но все лучше, чем тростниковый нож в голову.

Но эти соображения мало чем могли мне помочь. Лоза и терновник крепко держали меня, не выпутаться. Муха, запутавшаяся в паутине. Я понимала: все кончено. Настала мне пора отправляться на вечный покой, на Большую сиесту. Ноги я еще кое-как подобрала, чтобы встать, но плющ все еще меня удерживал. Я бросалась на лозу всем телом, еще и еще раз, в надежде ее прорвать, но все напрасно.

Я оглянулась: Скунс прорубался сквозь заросли терновники, догоняя меня. Шляпу он потерял, свисавшая с волос птица пообдирала перья о кусты. Лицо его было изранено шипами так, словно он побывал в поножовщине. С усмешкой от уха до уха он подбирался ко мне и был уже так близко, что я различала каждый шрам, каждую морщину на его лице — на вид он был стар, как сам Сатана. Занес нож, и я, не оглядываясь больше, со всей дури ломанулась через терновник, проламывая его своим телом. Жуткая боль — шипы глубоко впивались, бороздили бока и выдирались из меня вместе с кожей и мясом. Но плевать на боль — лоза поддалась, и я кувырком покатилась к берегу.