— На войне люди звереют, — мрачно сказал Клаус. — Порой даже те, кто в нормальной жизни был человеком. Трудно это — оставаться человеком на войне. Не всем по силам. И потом, у нас очень мощная пропаганда. Не слишком образованным людям легко мозги промыть. Если долго и убедительно вкладывать в головы какую-то идею, большинство поверит во что угодно. Это я тебе как бывший учитель говорю.

Валя хотела спросить, почему Клаус оставил профессию учителя и занялся сельским хозяйством, но вдруг спросила о другом. О том, что так тревожило её последние месяцы.

— Значит, и Тиля могут забрать в армию?

— Надеемся, что нет. Есть такое правило: у бауэра, который поставляет свою продукцию государству, не забирают единственного взрослого работника из семьи. А я — инвалид прошлой войны, и Тиль — единственный полноценный работник у нас. Если наши вожди не сойдут с ума настолько, чтобы разорять крестьян, то Тиля забрать не должны. Ты же понимаешь, никто из нас не хотел и сейчас не хочет этой войны.

Валя про себя облегчённо вздохнула, но вслух ничего не сказала.

— Давай-ка, девочка, заканчивай дела да отдыхай. Поздно уже. — Клаус встал. — Пойду ремни уберу. Ты подожди пол мыть, я сначала брикеты для плиты принесу, чтобы Марте с утра не ходить.

Вытирая столы, наливая воду в ведро, доставая швабру — полы протереть, Валя думала о песнях, о дедушке, о доме.

Однажды она стала расспрашивать деда о той войне, хотела, чтобы он рассказал про какой-нибудь свой подвиг. И услышала в ответ:

— Не люблю я об этом говорить, Валюха. И какие там подвиги… кровь и грязь только. Из всех наших ребят, с кем на фронт вместе уходили и в одной части служили, вернулся я один. Нас восемь друзей было из одного города.

— А за что ж ты медаль получил?

— Это не подвиг, Валюха. Просто так вышло. Мы с Семёном важное донесение в штаб доставляли. Сенька меня собой закрыл, когда германец нас обстреливал. Сам потом от ран умер — вся спина как решето была. А мне вот видишь — только ногу задело… А ребята все полегли за те два года.

— Ты донесение-то доставил? — замирая, спросила Валя.

— Доставил, конечно. Меня оттуда — прямо в госпиталь. Ногу потом долго лечил.

— А что в донесении-то было?

— Ну ты спросила! Я почём знаю. На то и секретное донесение, что всем знать не надо.

— Дедушка, а воевали-то вы за что? На нас тогда немцы напали?

— Да бог его знает за что. Нас в эту войну царское правительство втянуло… кто ж простых людей станет спрашивать, хотят они воевать или нет? Будь они прокляты — те, кто эти войны начинает.

Валины мысли вернулись в сегодняшний день. Вот, значит, как… Клаус и дедушка тогда воевали на разных сторонах и оба пострадали от той войны и многих потеряли. И оба не хотели войны. Как же так получается? Почему же опять Германия воюет с её страной?

Пришёл Клаус, принёс торфяные брикеты.

— Дядя Клаус, можно спросить? — решилась Валя.

— Слушаю тебя.

— В ту, первую войну тоже ведь простые люди не хотели воевать? Мой дедушка говорил, что простым солдатам эта война не нужна была. И вы вот — тоже. Как же Германия опять войну начала? Зачем?

— Простых людей, Вальхен, вожди не спрашивают, когда войну начинают. У них свои интересы. Поверь, из тех, кто прошёл Великую войну, не многие хотели воевать снова. А молодые — другое дело, им легко поверить в бредовые идеи о высшей расе. Мы с тобой уже говорили, что людям несложно задурить головы любой идеей. Гораздо труднее — этим идеям сопротивляться, хотя бы внутренне. Но мы стараемся. Ты же видишь. Мы хотим, чтобы наши дети учились думать сами, не шли слепо за пропагандой. Тиль умеет, он совсем взрослый. А малышам трудно соединить в голове то, что они слышат вокруг, и то, что видят дома. Ты сама это замечаешь. Но то, что творится сейчас в твоей стране… да и в нашей тоже много такого, за что потом нам, Германии, будет стыдно.

— Вот я сейчас здесь… Мне сильно повезло, вы меня спасли. Но меня мучает… как это… — Валя от волнения с трудом подбирала немецкие слова. — Вот я помогаю по хозяйству, а продукты… наши… наверное, идут в армию или… как-то поддерживают Германию… Значит, я воюю против своего народа? Получается — я предатель?

— Ну что ты, какой же ты предатель? Ты жертва. Ты ни в чём не виновата. Ни в том, что война началась, ни в том, что тебя сюда угнали…

— Мне девушки с фабрики говорили, что нужно сопротивляться, нужно как-то вредить, раз за мной никто не смотрит так строго, как у них. А как же я буду… вам вредить? Даже если бы я придумала… ну… гадость какую в молоко насыпать, которое мы сдаём, или что ещё… Вы бы все пострадали… А вы же не виноваты. — В Валином голосе зазвенели слёзы. — Дядя Клаус, как мне с этим жить?!

— С этим нелегко жить, девочка. Но, мне кажется, ты уже для себя решила, что не ведёшь войну с простыми людьми вроде нас. А мы для себя давно решили, что, если мы можем хоть одному человеку с той стороны облегчить участь, это не значит, что мы изменяем своей стране. Просто мы люди. И в нашей ситуации самое главное — людьми оставаться. Это порой не так легко, но ещё труднее остаться людьми тем, кто на фронте. С любой стороны. А ты не предатель. Забудь эту мысль. Ты хороший человек. И мы, тоже не плохие люди, считаем тебя своей. Да, мы сдаём продукты государству, то есть в любом случае — для армии. Нас это не радует, но мы не готовы погубить своих детей, отказавшись это делать. Может быть, сейчас важнее, чтобы наши дети выросли хорошими честными людьми, не желающими воевать. Несколькими приличными людьми станет на свете больше.

— Спасибо… — Валин голос стал спокойнее, хотя в нём всё ещё слышалось пережитое волнение. — Простите, что я начала эту тему. Вы не обязаны…

— Обязан! Я обязан, как и все мы, вместе с тобой думать над трудными вопросами и искать ответы, даже если они не всегда нам нравятся. Война так или иначе закончится, и это поставит перед нами новые вопросы. Но мы справимся, Вальхен. Мы вместе. А теперь пойдём спать, девочка. И не плачь. Спи спокойно.

Валя никогда не была в такой странной церкви, как эта.

В той, куда тайком от «правильных партийных» родителей водила её, маленькую, бабушка, всё было не так, как в этом светлом и нарядном храме. Там со всех стен смотрели с икон строгие лики в серебряных окладах, в высоком сводчатом темноватом пространстве горело множество свечей, тяжело и сладко пахло ладаном, воском и чем-то ещё непонятным. Запахи эти вызывали у Вали странное чувство, похожее на тревогу. И высокие голоса певчих, повторявших за священником, как Вале казалось — скороговоркой: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-илуй!», тоже казались тревожными и какими-то… виноватыми, что ли.

Маленькой, ей трудно было отстоять всю длинную службу, скучно было смотреть только в пол, как велела бабушка, и Валя вертела головой, рассматривала необыкновенно пышный резной иконостас. На нём было много картинок: портреты святых («Какие такие портреты! — сказала бабушка. — Святые иконы это») и непонятные многофигурные композиции. Вале хотелось разглядеть, что там нарисовано, но иконостас был далеко, и ходить туда не разрешалось, даже когда не было службы.