Когда Валя пошла в школу, она стала бывать в церкви ещё реже, несмотря на настояния бабушки. В школе говорили, что религия — это обман народа и что советский школьник не может верить во всякие глупости. Конечно, однажды родители узнали, что бабушка водит Валю в церковь, и папа устроил скандал.

— Ты, мама, под тюрьму нас всех подвести хочешь? — сурово, хотя и негромко говорил он как-то поздно вечером. — Мало того, что ты ребятам головы забиваешь всей этой поповской пропагандой, ты хоть понимаешь, чем это нам грозит?! Ну ладно, Мишка уже большой, не проболтается, а Валюшка? А ну как ляпнет где-нибудь? И пойдём мы все далеко за контрреволюционную пропаганду. Ты же и сама это понимаешь!

«Большой» одиннадцатилетний Мишка, набегавшись за длинный летний день, крепко спал, а Вале не спалось. Она лежала и сочиняла себе сказку про дальние края и приключения, лениво думала, не встать ли — попросить молока, но, услышав жёсткий папин голос, решила, что не стоит попадаться под горячую руку.

— Да понимаю… — Бабушкин голос вдруг прозвучал виновато. Валя даже представила себе, как поникли её всегда прямые плечи. — Ты прав, конечно. Водить не надо.

Бабушка любила сына, обычно легко с ним соглашалась и лишь свою веру отстаивала тихо, но твёрдо. Однако сейчас, Валя почувствовала, её голос звучал не так, как обычно.

— Да, жизнь теперь такая, что лучше не надо детям в храм, — горько сказала бабушка, но, помолчав, добавила: — А всё же они должны понимать, что не одна ваша коммунистическая власть есть в мире. Есть и повыше сила. Без неё ничего не делается.

— То есть ты учишь детей полагаться на Бога, а не на себя? Пусть, мол, Он решает за меня, а я буду плыть по течению, и если что — Бог мне поможет?! А как же самостоятельность в решениях? Откуда она у них возьмётся?

— Вообще-то истинная вера не отменяет самостоятельности решений. Только помогает. И ничего плохого, если ребёнок это узнает.

— Марья Гавриловна, Фёдор! — встрял в разговор тихий мамин голос. — Я вас очень прошу, доспорьте, пожалуйста, когда детей дома не будет.

— Ладно, мама, — примирительно сказал Фёдор Иванович. — Твоё право на веру я уважаю, но давай ты не будешь водить детей в церковь. Верь себе потихоньку, ладно? А они подрастут — сами решат, какие у них отношения с религией.

Разговор оборвался.

Валя так и не поняла тогда, что папа и бабушка говорили про самостоятельность решений, но слова почему-то запомнились.

Сейчас, подходя к светлой, будто бы лёгкой, устремлённой вверх тонкими золотистыми шпилями немецкой церкви — ки́рхе, — Валя вспомнила бабушку и папины споры с ней, и у девочки снова защемило сердце.

Когда Марта предложила Вале сходить перед Рождеством в церковь вместе со всеми, Валя испугалась. Она помнила свои детские впечатления и то ощущение подавленности, которое испытывала тогда, не очень понимая, что происходит.

— Тебе трудно, я же вижу, — говорила Марта. — Ты столько перенесла раньше, да и сейчас тебя что-то мучает. Может быть, тебе просто будет легче или ты найдёшь ответы на какие-то свои вопросы.

— А мне разве можно на вашу службу? Я же остовка, — робко спросила Валя. — И потом, я даже не знаю, как это — молиться по-вашему. И я, кажется, некрещёная. Я не помню, чтобы меня крестили.

— Ты можешь молиться по-своему, как умеешь. Или не молиться вовсе, просто слушать. Ты всё поймёшь — служба идёт на немецком, а у тебя уже хороший немецкий. Клаус узнавал: русским можно в церковь, даже из лагеря остарбайтеров отпускают в храм.

Не послушаться хозяйку казалось Вале неправильным, но она долго колебалась, не зная, что там её ждёт и чем ей может помочь посещение чужой церкви. Однако, когда Шольцы стали украшать дом к Рождеству, когда вечерами дети и взрослые пели вместе рождественские гимны, на Валю так веяло от этих предпраздничных хлопот домашним теплом и так ей это нравилось, что сердце начинало разрываться. Днём ей было весело сидеть за общим столом, помогая малышке клеить бумажную цепь из цветных колечек, собирать еловые ветки и учиться плести из них гирлянды, подпевать так легко запоминающимся песням… А ночами накатывало острое чувство вины: её страна воюет; неизвестно, что там творится в родном городе, может, мама и Мишка там голодают или гибнут; она не знает, что с папой, а ей, Вале, так хорошо и тепло здесь, в этом чужом доме, в стране врагов. И так по душе подготовка к этому непривычному для советской девочки празднику, что она невольно сравнивала её с ожиданием праздников дома.

Получалось, что здесь всё совсем по-другому. То, что происходило дома и в школе перед Новым годом, Валя ощущала как восхитительную, искрящуюся радостную суету, предвкушение веселья, каникул, школьной ёлки и подарков. А здесь она чувствовала, что приближение Рождества — это не только радостная суета, это ещё всеобщее ожидание чуда и продолжение каких-то давних глубоких традиций, ей незнакомых, непонятных, только едва уловимых. Но она понимала, что Рождество для немцев — главный праздник и что эти традиции объединяют всех от мала до велика.

Душа Валина рвалась пополам между родным домом и этим, новым, в котором ей тоже тепло. После очередной ночи слёз оттого, что ничего она не может с этим поделать, Валя вдруг вспомнила непонятые тогда и вдруг всплывшие теперь со всей ясностью слова дедушки: «На войне, девочка, атеистов не бывает. В кого-нибудь да верят, кому-нибудь там, наверху, да молятся. Иначе никак». Ведь и бабушка говорила, что Бог помогает в трудную минуту, даже если ты Его об этом не просишь, нужно только увидеть эту помощь. И Валя решилась пойти в церковь.

Внутри кирха оказалась такой же светлой, как снаружи. Бледно-жёлтые стены были украшены тонкой белой лепниной, стройные, тоже белые колонны расширялись кверху, напоминая цветы лилии. У одной из колонн, высоко над головами людей, висел резной деревянный балкончик с балдахином, к которому вела неприметная витая лесенка. Сквозь узкие стрельчатые окна, часть которых была из цветного стекла, лился солнечный свет. Glasfenster — вспомнила Валя ещё одно недавно выученное слово. У нас это называется, кажется, витражи? Разноцветные блики от них ложились на светлые колонны, будто летящие вверх. Колонны образовали сводчатый коридор, в конце которого виднелся алтарь. Валя посмотрела сквозь эту солнечную анфиладу и не увидела ни высокого иконостаса, ни икон в золочёных окладах, ни высоких парадных ворот. На возвышении стоял алтарь — строгий стол из тёмного камня, часть которого была закрыта покрывалом. В светлом сводчатом пространстве над ним парил резной деревянный крест с объёмной фигурой распятого Христа.

Церковь постепенно заполнялась людьми. Многие приходили целыми семьями. Прихожане рассаживались на дубовые скамьи, брали лежавшие на специальных полочках книжки. «Молитвенники, наверное», — подумала Валя, вспомнив похожую книжку у бабушки.

— Проходи, не бойся, — ободрила Марта девочку. — Бог — он один для всех.

Ком встаёт у Вали в горле от этих слов: значит, неважно, кто ты, как и в какой стране ты молишься и в какой храм ходишь, — перед Ним все равны?