А еще они говорили о таинстве зачатия, и тогда мать представала в образе закоренелой еретички, утверждавшей, что, очевидно, богословы опять что-то напутали: не может считаться высшим грехом то, что предопределяет и зачатие каждого отдельного человека, и выживание рода человеческого. И не может быть, чтобы тяготение женщины и мужчины к продолжению рода своего и удовлетворению «неистребимых детородных чувств» всецело находилось в искусительной власти сатаны, как это пытаются утверждать «бесплодные, а потому в самом существовании своем бессмысленные» монахи.

– «Бессмысленные в своем существовании монахи!» – хохотал профессор, и могучая рыцарская грудь его содрогалась, как призрачная твердь губительной трясины, в которой герцогиня Алессандра в любую из ночей могла погрязнуть. – Вот слова, достойные величайших рыцарей науки, которые, не страшась костров инквизиции, доносили не столько слово Божье, то есть мудрость составителей Библии, сколько сотворившую их мудрость природы. А ведь, знаете, дочь вашу посещают точно такие же мысли, – наконец вспоминали они о том, что при всем этом досточтимом споре присутствует еще и Маргрет.

– Странно, со мной она об этом никогда не говорила.

– Со мной тоже.

– Тогда откуда вам известно, что именно она думает? – они делали вид, будто сама Маргрет всей этой их беседы не слышит.

– Иногда истинная душа человека познается не по тому, что он говорит, а по тому, что предпочитает не говорить.

– Похоже на упрек в мой адрес, величайший из ученых мужей Франции, – эти слова, как и все предыдущие, герцогиня произносит, не отрывая взгляда от излучины реки, старой мельницы на том берегу ее, и каменно-арочного моста, который, по старинке, называли «мостом крестоносцев», ибо здесь, на равнине между замком и рекой, собирались те, кто уходил во все крестовые походы, и мост был для них мостом прощания, мостом воинственных странствий. С кем бы Алессандра, ни беседовала, она всегда вела себя так, словно убеждала саму себя и самой себе возражала. Она умела так «входить в себя», что собеседник постепенно начинал забывать о ее существовании и тоже принимался размышлять с самим собой. – Это упрек моему многословию.

– Что вы, прекраснейшая из герцогинь Европы! Просто, одни люди мудры в своих словах, другие – в своем молчании.

– И какая же форма, по-вашему, предпочтительнее?

– Речь не столько о предпочтительности, сколько о последовательности и жизненных правилах. Быть «мудрым в себе и для себя», – это лишь первая ступень голгофного восхождения; вторая ступень – быть мудрым на людях и для людей; в природе и для природы, в мире и для мира.

– Мне-то казалось, что все происходит наоборот: поначалу человек вслух удивляется, вслух размышляет, вслух познает мир. А только потом, когда он становится достаточно мудрым, чтобы опасаться всего вслух сказанного, ибо все вслух высказанное принадлежит уже не тебе, а человечеству, природе, миру; и тогда он становится менее расточительным в словах и все более щедрым на глубокомысленное молчание.

Услышав эти слова, доктор Регус неожиданно для самого себя вошел в такую же стадию глубокомысленного самопознания, поскольку молчание его длилось непростительно долго, даже для величайшего из ученых мужей Франции. И все же, в конце концов изрек:

– Все зависит от того, каков смысл, какова цель и цена наших слов и нашего молчания.

– Ответ, достойный величайшего из ученых мужей Франции, которым мы с дочерью будем гордиться как своим учителем и которого всю жизнь будем опровергать, как человека, так и не научившего нас не только углубленно мыслить, но и столь же углубленно предаваться блаженственному безмыслию. И запомните, профессор Регус: самое странное, что проявляется у моей молчаливой, но отнюдь не богобоязненной дочери, – так это ее стремление бессловесно вещать и словесно умалчивать. Ибо такова величайшая из премудростей всякого королевского и герцогского двора.

… Маргрет шла кромкой океана, прокладывая первую в этом ущелье тропинку. Оступаясь на скользких камнях, погружая в размякший песок, втаптывая мелкую гальку, она уходила все дальше и дальше от лагеря, туда, в сторону водопада и мрачного нагромождения замшелых камней, кажущихся творением какого-то языческого зодчего.

Она не даст поглотить себя отчаянию, не позволит одолеть себя страху перед островом, не допустит, чтобы ее сводило с ума одиночество. Она не уступит всему тому, что изводит человека тоской по дому, по парусу на горизонте, по родине. Хотя все это, конечно же, будет: и тоска, и отчаяние, и миражи на горизонте… Но, может быть, в этом и заключается истинный смысл жизни – в отчаянном познании всего того, в чем и ради чего этот мир сотворен, и всего того, чем он способен наделить и обделить человека?!

Солнце поднималось все выше; фиорд, струи водопада и вершины скал становились все просветленнее; а склоны гор, возникавших из глубины острова всякий раз, как только Маргрет осматривала пройденный путь, представали перед ней, как огромные темно-зеленые костры, призывающие морских странников посетить и сей дикий, людьми и Богом забытый…

Водопад уходил к океану сквозь пробитую скальную плиту, края которой почти сходились, так что просвет между ними легко можно было переступить. Омыв водой уже давно распрощавшееся со сном лицо, норд-герцогиня обошла водопад и стала подниматься серпантинным склоном на вершину хребта. Но, преодолев всего лишь половину пути, вдруг открыла для себя, что идет-то она по тропе! Самой настоящей, кем-то проложенной!

Это открытие повергло Маргрет в такое изумление, что, радостно вскрикнув, она побежала по серпантину дальше, стремясь поскорее выйти за изгиб возвышенности. И, лишь когда до нее осталось буквально несколько шагов, вспомнила мудрое предостережение Орана: что-то вроде того, что упаси вас Господь от встречи на этом островке с человеком. И тотчас же пожалела, что не взяла с собой ни аркебузы, ни арбалета, ни хотя бы подаренного кем-то из матросов абордажного тесака.

Однако отступать она уже не могла, да и не намерена была. Достигнув изгиба, Маргрет обнаружила, что некое пространство ей придется пройти на довольно большой высоте, по карнизу, под которым ревел океан.

Преодолевая страх высоты, судорожно цепляясь руками за выступающие камни и корни карликовых сосен, норд-герцогиня сумела обойти этот выступ, и тотчас же была вознаграждена видением райских лугов: там, за жиденькой грядой прибрежных скал, невидимые с палубы кораблей, открывались два довольно обширных, отделенных друг от друга россыпью камней и небольшими рощицами луга. На ближайшем из них норд-герцогиня увидела большое, с полсотни особей, стадо коз.

– Господи, как же они попали сюда?! Кто и когда переправил их?! – изумилась она, и, поскольку найти ответ на это не способна была, тотчас же спросила себя: «А как на этом клочке суши оказались деревья, откуда на нем несметные стаи птиц, и не только морских, но и сугубо земных, которые в общем-то не должны были бы отлетать так далеко от континента? Откуда здесь все те звери, которых ты неминуемо обнаружишь? Впрочем, может, где-то рядом находится еще какой-то остров?..»