Марти направляется в галерею. Поскольку он без очков и с приглушенным слуховым аппаратом, то движется осторожно, неся бокал перед собой, словно нос корабля, рассекающий волны щеголей-интеллектуалов и художниц-лесбиянок в бархатных жилетах. Музейный служитель сообщает, что в выставочное пространство вход с едой и напитками запрещен, поэтому Марти допивает шампанское, вручает ошарашенному служителю пустой бокал и, мягко ступая по паркету, начинает медленный обход с угла, где висят картины Юдит Лейстер. Стена за ними ослепительно-белая, и Марти вынужден нагнуться ближе, чтобы различить композицию, и сразу изображение рассыпается в топографическую карту с хлопьями свинцовых белил. Хочется подойти к двум другим старикам и спросить, не одолжат ли они ему свои очки в черепаховой оправе. Марти узнает «Предложение» Лейстер – негодяй в меховой шапке наклоняется к шьющей женщине, протягивая на ладони деньги. Однако на «Последней капле», изображающей пьяницу с глиняной бутылью, он не сразу видит возвращенный к жизни скелет{43}. Целую минуту череп в руке у скелета кажется ему хлебом, который протягивает служанка.

Марти переходит к ван Остервейк: картины в жанре «суета сует», портреты и цветочные натюрморты, но для него это не более чем кривые ромбы цвета. Досадуя на свое зрение, он возвращается к столу с шампанским, берет еще бокал и смотрит на круговерть людей, чувствуя себя придавленным, опустошенным. Глядя в череду арок, он отчего-то вдруг отчетливо вспоминает всех собак, что были у него в жизни, и про себя повторяет их родословные. Тут начинается официальная часть. Марти чувствует, как позади него меняется давление воздуха и, обернувшись, видит на невысокой эстраде Элли и Макса Калкинса – квинтет, забрав инструменты, уходит через расступающуюся толпу. Аплодисменты, затем речь Макса без всякого смысла, сдобренная пантомимой, – какие-то шутки, жидкий смех, затем все взгляды обращаются к спрятавшемуся за толпой Марти де Грооту. Он подозревает, что все это время его благодарили за картину, поэтому скромно поднимает бокал шампанского и складывает губы в доброжелательную улыбку. Теперь у микрофона Элли в бледно-лиловом платье, но нельзя сказать, что они с Марти встречаются глазами. Он видит ее бледное лицо, обрамленное сединой, и позу, по которой можно заключить, что она смотрит в его сторону, однако Марти не различает ее черт и выражения. Он ловит несколько слов из ее речи: «…живопись – самое универсальное наше…», но не успевает разобрать, что именно универсальное. Смотрит в бокал шампанского и наконец подкручивает слуховой аппарат.

Элли видит его в дальнем конце помещения – единственного мужчину в смокинге – и внезапно понимает, что он явился не с целью ее уничтожить. Говоря о живописи как о великом окне в культуру, она вновь и вновь смотрит на его поникшие плечи. В своем воображении Элли нарисовала мелодраматическую сцену: Марти де Гроот публично ее разоблачает, – но сейчас видит дряхлого старика, все еще щеголеватого, но с ввалившимися щеками и нетвердой походкой. И это человек, много лет назад державший в кулаке ее жизнь и чувства? Элли еще не случалось встретить кого-нибудь после сорокалетнего перерыва, и впечатление ошарашивает. Внешняя оболочка на месте, читается в аристократической линии носа и подбородка, в изящных руках, но лысина рыхлая, как промокашка, кожа – цвета спитого чая. Это хроматическая неизбежность смерти. Элли чувствует к Марти совершенно неожиданную жалость. Ей всегда казалось, что он навсегда застыл во времени – энергичный недруг, мужественный аристократ в автомобильных мокасинах, держащий руку за окном несущегося «ситроена». Разве огромное богатство – не криогенный клуатр, в котором старение замедляется? Неужели, если десятилетиями есть лучшую еду, отдыхать на лучших курортах и спать на лучших постелях, спина все равно горбится, а кожа идет пигментными пятнами? Все эти годы он оставался для нее сорокалетним. Открытие разворачивается фоном для слов о роли женщин в голландском обществе семнадцатого века: «Сара де Вос сумела как-то пойти против течения и благодаря своим особым обстоятельствам получила возможность писать пейзажи. Недавно обнаруженная похоронная сцена дает основания говорить, что Сара де Вос продолжала расти как живописец». Элли говорит все это и в то же время осознает, что даже старая бруклинская квартирка осталась для нее прежней, в точности такой, какой была в последний день, осенью пятьдесят восьмого. Распахнутое окно, стеклянные банки с растворителями, плесень на потолке фосфоресцирует по ночам, за шторой шумит автомагистраль. Ее музей убожества и безвестности. Она много раз была в Нью-Йорке по делам, но ни разу не навестила старый район. Для нее Бруклин – кладбище, где она похоронила свою молодость.

Закончив речь, Элли спускается с эстрады и решает, что подойдет первой. Уик-энд в Олбани никогда не переставал прокручиваться у нее в голове – мебель с клетчатой обивкой в обшарпанной гостинице, две составленные рядом узкие кровати, на которых он обманом лишил ее невинности. Она решила ему отдаться, потому что тяготилась своей девственностью, а Джейк Альперт – вдовец, возвращающийся в мир живых, – казался безопасным кандидатом. Элли ждала неторопливых, заботливых ласк, а получила мрачного насильника. Она так и не оправилась от чувства, что над ней надругались, но сейчас, приближаясь к нему, вдруг ощущает в себе какую-то перемену. Марти смотрит на нее, и она понимает, что через половину земного шара его привели сожаления, не жажда мести. Мучительное презрение к себе – вот что выражает его взгляд, когда при ее приближении Марти смотрит в пол, затем медленно поднимает глаза. Его лицо меняется, и Элли различает что-то очень знакомое – ту же странную смесь игривого внимания и нежности, что и полвека назад. Он улыбается и слегка пожимает плечами.

Внезапно рядом с Элли возникает Макс Калкинс. От Марти и стола с шампанским их отделяют всего несколько футов.

– Элинор, познакомьтесь с нашим щедрым благодетелем, владельцем прекрасной «На опушке леса» Сары де Вос. Марти де Гроот, это Элинор Шипли, куратор выставки.

Марти совершенно уверен, что его носки пропитались кровью. Ему хочется выпить виски и лечь в теплую ванну. Даже без очков в такой близости от Элли ему трудно дышать. Он говорит: