Глядя на свои заклеенные ноги, Марти говорит:

– Я так и не простил себе то, как с вами поступил. Мне очень стыдно.

Что-то в строгом, люминесцентном свете кабинета позволяет этим словам проникнуть в душу Элли. Она вспыхивает, не знает, куда девать глаза.

– Не знаю, изменит ли это что-нибудь, но я правда любил вас, Элинор.

Она смотрит на него и твердо говорит себе, что ее голос не дрогнет.

– Это было немыслимо жестоко. Я думала, что выйду замуж за Джейка Альперта и у меня будет летний дом в Коннектикуте.

Марти отводит взгляд. Повисает тишина.

Наконец он говорит:

– Я не буду себя оправдывать. Но, возможно, вы захотите узнать…

– Узнать что?

– Контекст.

– Странный выбор слова.

– Согласен. – Но он все-таки продолжает: – Мы с Рейчел не могли оправиться после двух выкидышей, моя карьера буксовала. Патенты ничего для меня не значили, я мало что в них понимал. Наследственные деньги сгубили меня как юриста, возможно, как человека. Слава богу, что мне не пришлось выступать в суде. Мне было тошно и скучно, я искал, ради чего стоило бы вставать по утрам. С пропажей картины моя жизнь внезапно обрела жестокий смысл. Я разыгрывал театральное возмущение, прожужжал знакомым все уши, нанял частного детектива, и мы выследили вас в вашей квартирке.

Элли сглатывает.

– О господи, та квартира…

– Я думал, что просто положу наживку в западню, а затем сдам вас и дилера-британца полиции. А затем произошло что-то странное…

Он кладет руку на заклеенную пятку, сжимает губы.

Элли смотрит на зеленые шкафы для скоросшивателей. Ей думается, что Марти может заплакать, и ради них обоих лучше бы избежать такой сцены. Однако, когда он снова начинает говорить, в его голосе звучит оживление:

– Я не только влюбился в странную австралийскую искусствоведку, которая была слишком для меня молода и говорила о картинах так, будто они – продолжение ее разума и тела. Мне еще и нравился я сам, когда был рядом с ней. Она меня окрыляла. Так что я стремился к ней – и к своему новому, лучшему «я», – как будто от этого зависела моя жизнь. Тут не было и капли фальши…

Элли смотрит в стену, и Марти говорит, обращаясь к ее профилю:

– Однако, разумеется, в конце концов обман разъел все, как раковая опухоль. У меня не было интрижек, но я всегда чувствовал, что нахожусь в одном телефонном звонке от супружеской измены. Мы начали встречаться, и я составил план, потому что был дерзким упрямцем. Это был дикий план. Как эти негодяи смеют красть картины у меня со стены?! Так что я привез вам подделку, чтобы вы нашли ее после возвращения и все поняли. Потом мы оказались в той жалкой гостинице, и вы мне доверились. Это было больше, чем я мог принять, и все равно я обманул ваше доверие… и мучился с тех самых пор.

Элли странным образом утешается сознанием того, что все эти годы он нес бремя вины, связанное с ее именем. Она-то думала, что одна осталась, пойманная, как мушка, в янтаре пятидесятых. Но что-то еще на нее давит, и она, отвернувшись от Марти, отходит к стене. Смотрит на плакаты с таблицами коэффициентов. Под обидой и чувством, что ее предали, вдруг обнаруживаются знакомые угрызения совести. Настолько знакомые, что Элли кажется – они ее и не отпускали. Она понимает, что все эти годы мысленно писала подделку, ведь то был последний раз, когда она вообще что-то писала. Картина возникала перед внутренним взором за работой или в поездках с Себастьяном, в неверном свете снов – и всякий раз приковывала ее внимание. Стыдно было не только за то, что она изготовила фальшивку, но и за то, что тогда она последний раз хоть как-то приблизилась к созданию чего-то вечного. Фальсификация не закончилась, когда Элли отдала полотно, следы обмана несло в себе все, что было дальше: престижная научная работа, брак с торговцем картинами, публикации и кураторство выставок – все те трофеи, которые бы ей не достались, знай кто-нибудь правду. Она входила в лондонские галереи и антикварные лавки, думая, что встретит Габриеля с его потертым «дипломатом» и все рассыплется в прах. Осознание приходит сейчас, в чистом и светлом кабинете Кью. Она никогда не переставала писать свою прекрасную фальшивку.

– Это был черный период моей жизни, – говорит Марти.

– Вы не развелись? Ваша жена так и не узнала правду?

– Потребовались годы психотерапии – у мрачного фрейдиста с датской кожаной мебелью, – но мы все-таки сохранили наш брак. Я никогда не считал ее прощение окончательным, и в ее взгляде всегда читалась затаенная обида. Поверите ли, но я стал верным мужем. Как будто чудом избежал смерти. Смерти души, если это не слишком напыщенно.

– Слишком, – говорит Элли, но тут же смягчается и снова подходит к Марти. – Если хотите знать, я ни о чем так в жизни не жалела, как о том, что скопировала де Вос. Я постоянно оглядывалась в ожидании, что прошлое меня настигнет.

Что-то меняется в повисшей между ними неспешной тишине.

– Что ж, прекрасно, у нас общие сожаления, – говорит наконец Марти. – Я пытался загладить вину. Собственно, объявление в газете и обещанная награда имели именно эту цель. Деньги предназначались вам. Я воображал, что можно начать сначала… – Он не договаривает фразу и меняет тему: – Что было с вами после отъезда?

– После копии… После фальшивки я поехала в Англию и стала самым законопослушным человеком в мире. Упрекала бывшего мужа, когда он мухлевал с налоговыми вычетами, никогда не превышала скорость. Жила почти как святая. Смешно.

– Значит, вы вышли замуж.

Она кивает.

Марти слабо улыбается:

– Дети?

Элли мотает головой:

– Я для этого не создана. – Она смотрит на стол Кью, на заточенные карандаши в стаканчиках и желтые бланки квитанций. Ей приходит в голову внезапная мысль. – Зачем вы осадили студента у меня на лекции?

– Этот гопник в шапочке сам напросился, – ухмыляется Марти.

– Он все правильно сказал, просто наивно.

– Вы говорили о картинах Вермеера, как о старых возлюбленных.

– В каком-то смысле так и есть.

Разговор вновь умолкает.

Нить потеряна, думает он. Что еще можно сказать? Десятилетиями носишь в себе обиды и сожаления, и даже когда вроде бы отделался от них, они постоянно рядом, могут в любую минуту накатить снова. Мир опять полон звуков. На стене механически тикают часы с электронным табло. Марти всегда любил простые белые циферблаты с красной иголочкой секундной стрелки.

– Я хочу вам кое-что показать, – говорит Элли. – Идти можете?

– Я эти туфли больше не надену.

– Значит, пойдете босиком.

Она встает и берет с крючка на стене связку ключей Кью. Только у Кью и Макса (и еще у охранников) есть ключи от всех музейных помещений. Элли ведет Марти в хранилище. Тот ковыляет сзади, тихонько чертыхаясь.