— Здесь у меня несколько писем, — бодро заявил гость. — Поздравления от доброжелателей с десятого этажа. От ваших старых друзей!

Он передал мне пачку конвертов.

— Спасибо, — сказал я, бросая конверты на заваленный бумагами стол.

— Вы их не вскроете?

Мне показалось, что он разочарован, и я обрадовался.

— Нет. Я занят. Я прочту их позже.

— Очень хорошо. — Он вдруг заговорил более официальным тоном. — Я просто хотел посмотреть, как вы устроились, и поздравить вас с годовщиной. — Он улыбнулся. — Вы получите еще много поздравлений.

Я не стал радовать его проявлениями чувств и взялся за письма только после его ухода. Поздравления с годовщиной? Странно. У меня возникло желание вообще не открывать их, выбросить непрочитанными. Они явно написаны по заказу. Сотрудникам с десятого этажа приказали их написать, и, вполне вероятно, с какими-то недобрыми намерениями. Вполне вероятно, что эти послания — не просто поздравления и не так безобидны, как кажутся.

И все же на том этапе своей жизни я был благодарен за все выходящее за рамки обыденности, нарушавшее рутину моей жизни.

Я просмотрел пачку и открыл письмо Вирджинии:

Мой дорогой Джейсон!

Неужели пролетел целый год? Мне он показался гораздо короче, хотя вам, несомненно, гораздо длиннее. Желаю, чтобы ваше творчество приносило вам столько же радости и тайного волнения, как те письма, которые вы писали с вашим другом Полом много лет тому назад.

Я нахмурился. Пол? Друг моего детства? Мы не виделись с тех пор, как его семья переехала, с тех пор, как он в последний раз смотрел на меня в окно автомобиля, горько плача и обещая стать моим другом по переписке. Что Вирджиния имеет в виду? Какие письма я когда-либо писал с Полом? Что за тайное волнение?

Тайное.

Послание! — понял я. Вирджиния прислала мне тайное послание! Я вдруг вспомнил, что мы с Полом как-то пытались вести тайную переписку с помощью исчезающих чернил — лимонного сока. Коричневатые, словно обожженные строчки возникали при нагревании листка. Дело было непростое, не оправдывало потраченного времени, и больше мы этим никогда не занимались.

Не пытается ли Вирджиния сообщить мне что-то тем же способом? Я вспомнил ломтик лимона в ее чае.

Следили за мной или нет, но я не желал упускать этот шанс и нагрел листок над электрической лампочкой. Сначала появились буквы, потом они сложились в слова: НЕ ПИШИ. ЭТО ОПАСНО.

Сердце загрохотало в груди. Я воровато оглянулся убедиться, что за мной не шпионят, и порывисто выхватил из стопки другое письмо — от Джона. И подержал его над лампочкой.

Ничего.

Я нагрел все письма, и только в письме Эрнеста появились коричневые строчки: СОПРОТИВЛЯЙСЯ. НЕ ПОМОГАЙ ЕМУ.

Ему.

Сердце заколотилось еще сильнее. Речь идет о Верховном. Они что-то узнали и отчаянно пытаются поделиться своим знанием со мной.

Вы очень могущественны.

Стэн прав, подумал я. Нас используют для изменения облика мира. Письма — тот фундамент, на котором строятся общества, сказал мне Генри в мой первый рабочий день. На письмах зиждется наше господство. Письма — наш бизнес, наша сфера деятельности, смысл нашего существования. Поэтому мы можем творить историю; можем определять ход событий.

Мы — зло. Я уже некоторое время подозревал это. В романе Филипа Эммонса я вычитал цитату из Аристофана, которую так и не забыл: «В основании отвратительных деяний лежат отвратительные причины». Мы были теми отвратительными причинами и распространяли по земле отвратительные деяния. Ни к чему хорошему это привести не могло. Сочинение писем приносило нам счастье, развлекало нас, обеспечивало нам занятость. Мы это делали, мы ради этого жили. Однако наше пристрастие было пагубным и вело лишь к краху и разрушению. Не важно, что мы говорили самим себе, не важно, насколько легко мы к этому относились, — зло проступало, побеждало.

Верховный это знал. Он использовал нас в своих тайных целях, манипулировал нами, чтобы навязывать свою волю, воплощать свои планы, и, как пребывающие в неведении пешки, мы подыгрывали ему, потому что были по своей природе леммингами.

Но это было неправильно.

У меня не было реальных нравственных ориентиров. Ни у кого из нас не было. Однако, постаравшись, мы могли отличить правду от лжи. Мы могли определить, что хорошо, а что плохо.

Вирджиния это сделала.

Эрнест это сделал.

Узнать об остальных не было никакой возможности, а всегда лучше перестраховаться. «Считай всех врагами, пока они не докажут обратное», — сказал как-то Стэн, и, хотя он сам редко следовал своему совету, ценность его от этого не уменьшалась.

Я еще раз посмотрел на два листка бумаги с проступившими коричневыми словами. Что дальше? Во-первых, порвать и выбросить письма, уничтожить все улики. Я так и сделал, спустив обрывки в унитаз. А дальше? Я хотел поговорить с Вирджинией и получить побольше информации, но, очевидно, это было опасно, иначе она сама пришла бы ко мне. Послать ей письмо? Пожалуй, не стоит. Она и Эрнест скрыли свои тайные послания под банальными поздравлениями, явно не доверяя почте.

Поговорить с друзьями? Я не был уверен. Следовало узнать побольше.

Я смотрел на заправленный в пишущую машинку чистый лист бумаги, на пустой подмигивающий экран монитора, на стаканчик с новыми разноцветными ручками.

Нельзя бросать работу под влиянием минуты. Это было бы подозрительно. Кроме того, я вряд ли справился бы в одиночку. Как обжоре перед горой шоколада, мне не хватило бы силы воли. Однако я мог сделать свои письма как можно более безобидными и нелогичными и отослать их сегодня как можно меньше.

Черт, может, даже взять выходной и сходить в кино. Я поступал так раньше. Это не вызовет особых подозрений, а мне не придется ничего писать, пока я не получу побольше информации. Я проверил расписание сеансов. В мультиплексе шел не требующий умственного напряжения боевик Джерри Брукхаймера. То, что доктор прописал. Отвлечет от происходящего.

Я вышел из коридора и поплелся к лифту.

Зал был почти полон. Я нашел пустое место и, как ни странно, оказался рядом с Шеймусом, которого не видел уже несколько дней. Шеймус тоже прогуливал работу. Я поздоровался. Он рассеянно кивнул, но не заговорил со мной. Он явно нервничал и был не в своей тарелке, словно, как и на меня, на него давила непосильная ноша. Я хотел спросить его, что случилось, но не успел, поскольку начался фильм.

Когда, по ходу действия, экран светлел, я украдкой оглядывал публику, но не заметил ни одного знакомого лица. Почему-то я надеялся встретить здесь Вирджинию.

Не повезло.

В середине сеанса я вышел в туалет. Шеймус последовал за мной и, пока я делал свои дела, стоял, привалившись к двери, чтобы кто-нибудь ненароком не зашел. Я застегнул «молнию», обернулся, нахмурился: