груду, и как Виктор ни старался успокоить Настю, слова говорились мало и казались лишними, и главным было его внутреннее спокойствие, которое крепло, казалось, тем сильней, чем росли препятствия. И несмотря на весь драматизм происходящего, на неизвестность, на очевидность того, что в ближайшее время они не попадут домой, несмотря на все это – краем души он восхищался и ночевкой в великолепном пороге на якоре, и ничтожной тонкостью стен между их уютом и водяными безднами, и выйдя на улицу, вглядывался в кромешную тьму, где еле различались очертания хребтов и небо сливалось с водой в одну холодную черную массу. Гудела в рубке печка, из трубы доносилось ожесточенное щелканье дров и взметались рыжие россыпи искр, и когда вслед за ними прорывалось пламя, его отблеск в воде казался зловеще-близким.

Ночь он проспал урывками, вставая и то возясь со скулящими собаками, не привыкшими оправляться в лодке, то проверяя якорь, то воду под сланями. Изо всех сил он молил Бога, чтоб завернул наконец север, прихватил ручьи, бегущие из захлебнувшихся тундр, лишил питья озверевшую Катангу, чтобы вода начала падать так же повально, как и прибывать, и улегся бы наконец весенний вал Узкого. Ночью погода замерла, к утру пристыло, из напитанной влагой округи полился из распадков густой, как сливки, туман и полностью поглотил Катангу.

Когда наутро вышли из рубки – вокруг ничего не было, кроме бортов лодки, коровьих спин, бочек и струящейся вдоль корпуса бугристой и темной воды. Якорную цепь скрывал нос, и казалось, борта продолжают бесшумно нестись по воде в шелесте наката, в океанском шуме невидимого порога, и край света обступал со всех сторон, и они мчались на своем беззвучном корабле в такой бескрайности и бесконечности, словно были одни во всей вселенной, окруженные на тысячи верст бушующей водной гладью.

Особенность поведения тумана в порогах состоит в том, что если по ровной воде он тянется вместе с течением, то на стоячем валу задерживается, как на плотине или щетке, и висит клочьями над каждой грядой порога, хотя остальной плес уже совершенно чист. Когда туман наконец рассеялся, расшатанный ветерком, сплавился книзу столбами и клочьями, и стенами замков медленно и грозно выступили высокие берега, Витя запустил дизель, выбрал якорь и начал разворот. Когда включился реверс, вой шестерен и валов, шум выбрасываемой воды и бегучая дрожь слились в одно живое и долгожданное движение, едва нос коснулся струи, его ухватило, потащило, и Витя, дав оборотов, переложил руль и пошел вниз, забирая от берега. Из порога выскочили за считаные минуты и остановились в избушке – ждать, пока спадет вода:

– Ей и надо-то какие-то паршивые полметра. Будем ждать севера, рыбачить и ягоду собирать.

На берегу все ожили, собаки ломанулись, едва только нос приблизился к камням, Мишка выскочил с котом на веревке, залив сапоги, потом сошла Настя, у которой дрожали ноги, когда она ступала по трапу, и хотелось обнять и зацеловать их, а она шла по твердому берегу, будто не веря. Митя вывел и привязал скотину. Черемуха нескладно раскорячилась на трапе и опросталась беспомощными шлепками, и Борька скользил на этой жиже копытами и чуть не оступился. И все это время Витя вспоминал Генку, представлял, как бы он действовал на его месте, жалел, что его с ним нет и что они так и не поговорили в тишине и по душам, как в старые времена.

В камнях у берега Виктор с Мишкой воткнули палку, и Мишка все время бегал смотреть, «что там вода поделывает». Дождей больше не было, погода думала, и вода пару дней отстояв на мере, стала потихоньку падать, а потом вдруг завернул Север, да так, что сразу стало ясно, кто хозяин. Поначалу продуло, прогнало всю сырость, вымело из небес остатки дождей, просушило и присыпало все, как тальком, сухим снежком. Он лег на камни, скалы и тайгу, сразу ставшими белыми, ясными и будто отворившими новые светлые окна. С вечера медно выяснило, а с утра у берега матово серебрился лед, вися на камнях. Где его еще доставала волна, стеклянные козырьки были олизаны до влажной прозрачности и сочились алмазными каплями. Палочка вылезла на берег, а лодку пришлось под нос сталкивать вагой.

Под порогом они прожили шесть дней, долгих и томительных, несмотря на сбор ягод и поставленные сети, которые Виктор проверял на ветке.

Виктор вывел боковой транец из доски-пятидесятки, и повесив для поддержки «вихрь», благополучно поднял и Узкий порог, и Хитекитский, и шиверу возле гор Огнё, и на второй день подходил к Кондроминским сливам. Бычок и Черемуха стояли, припорошенные снегом, под их ногами твердел подстывший навозец со втоптанной сухой травой, и лодка тоже приобрела ту особенную скрипучую крепость, которая бывает, когда подморозит, когда доски сланей сухие, в звездах льда, и нигде ни водинки, ни сыринки, и все предметы, тоже какие-то крепкие, будто пустые внутри, и даже берутся как-то лучше. Спокойный снег кое-где лежал на поседевших бортах, бочках и брезенте, и было в этом черно-белом равновесье что-то на редкость аскетическое, строгое и радующее душу.

Монотонно ворочая штурвал, Виктор подумал, что, может быть, ему самому не хватает сил на красоту и он хочет притянуть близких, переложить на их плечи груз своей ненасытной души, но едва вспомнил свои ощущения могучих небес, горных далей и енисейских просторов, почувствовал прилив таких сил и такую жажду поделиться ими, что недавнее рассуждение оказалось не более чем философским вывертом.

Он снова думал о своей набирающей круги любви, о своей страсти к тайге и к Енисейскому краю, уже вот-вот становящемуся тесным и потребующим присоединения Нижней Тунгуски, Лены, Колымы и Тихого океана, о своих снах, где несовместимое причудливо сплеталось в единый образ-порыв и куда уж точно никого не возьмешь, и о том, что все это лишь предисловие, а настоящий вопрос возникнет дальше и прозвучит так: а смогу ли я, если понадобится, от всего этого отказаться ради близких? И ответа не было, а были лишь горы Огнё, и их скалы в насечке трещин имели тот запыленный вид, который всегда так тревожил и поражал своим зимним величием. Виктор стоял у штурвала, топилась печка, Настя стряпала кислые оладья, Мишка мучил Барсика, и ноги были в горячем чаду рубки, а голова на холоде, и такая великая разница простиралась меж домашним теплом ног и стужей головы, через которую гнал север гулкое ледяное небо, что сам он почувствовал себя огромным, и казалось, уже не точкой полз по бескрайней