Во хмелю все вокруг Вити обретало жидко-стек-лянную смазку, казалось трудноуловимым, скользящим и при переводе взгляда дробилось на тысячи кадров, сливаясь в прозрачный мазок, но зато если осадить, вперить, задержать взгляд, предмет вдруг, слегка пошевелившись, начинал трепетать, струиться, наливался каким-то необыкновенным значением, становясь из плоского объемным, будто под ним лежали еще тысяча копий, а он был верхней и олицетворял какой-то обобщенный смысл этой тысячи, будя бездны восхищения, любви и понимания.

Все, что видел он из окна машины – антенны, трубы котельных, облезлые домишки, мужика на мотоцикле с сетями, канистрами и мотором, – все казалось необыкновенно важным и родным, а после разговора с отцом Дионисием и вовсе поражало, видясь сквозь промытые линзы, которые хмель восхитительно фокусировал. Вот стоит вертолет, вот он вздрогнул, обвелся сотней контуров, и тут же скинув их, будто выдвинулся навстречу, заструился, затрепетал – оранжевый, с темно-синей полосой, с шлейфом копоти под соплом турбины, и копоть эта почему-то особенно пронзила какой-то своей трудовой правдой. Вот спит Пронька на лавке – и нет у него никаких ребят, никакой бригады, и даже койки в общаге нет. А вот Окоем с Ветвистым суют ему полбутылки в дорогу и машут руками, падлы мои любимые. Вот заработали двигатели, и звук, подобно изображению, стал надваиваться и натраиваться, и в окне задрожали обшарпанные домишки, пыльная от угля улица и чахоточный полярный ельничек – лес нежных стройнейших антенн, от которого и по трезвости рябит в глазах.

Все это навалилось в своей убогости, сирости и потопило в страшной непомерной любви к живущим здесь людям, и тут рев достиг своего апогея, вертолет затрясся, объятый почти вселенской тахикардией, начал взлетать, и грохот поглотил, прошил полностью до самого сердца, и Виктор уже не мог понять, не то в нем кто-то огромный бьет лопастями, не то сердце разрослось до размеров вертолета и вот-вот вознесет его над землей.

Синий расплавленный воздух потек вдоль окна, и начала медленно проваливаться площадка и разворачиваться, налегать плоской сталью развилка гигантских рек, и вставать просвет Тунгуски с невероятной близостью лиловых гор. А то, что происходило на стрелке, довело душу до последней точки плавления, и Виктор, отхлебнув из бутылки, взглянул в окно и, накинув на голову капюшон, вдруг, закусив губу, затрясся как вертолет и, не отрывая глаз, запоминал чахлую тайгу и поразительно пустынный берег на устье двух великих рек, где, крестя уходящую на Туру «Синильгу», стоял отец Дионисий в навек развевающейся рясе.

8.

Обратная дорога уже была полна прибижающимися заботами, мыслями о сборах и подъеме по Катанге, и все чаще представлялась зима, снежок, сухой морозец и дом на Кондромо.

Двое суток выла верховка, и едва отъехали от Мироедихи, гуще и ниже понеслись темные с сизой подпушью тучи, метнулись по воде свинцовые стрелы, поползли пятна, разрастаясь и соединяясь в одно наждачное поле, по которому от каждого порыва ветра, как от взмахов огромного крыла, разбегались врассыпную стаи стеклянной ряби. И мутная стена с черным отражением взбитой воды стала неумолимо поглощать лодку, и текли с берегов мутные ручьи, и казалось, вот-вот размоет не только берег, а и лес, и лодку, и сам Енисей, неузнаваемо ощетинившийся колючими сосками.

Поначалу Виктор радовался, что будет хорошая вода для подъема, но дожди продолжались с таким нелепым и тупым упорством, что казалось, целую вечность впереди мутная даль и понурая спина Черемухи, насквозь мокрой и оцепенелой тем особым оцепенением, какое бывает у коров и особенно лошадей под дождем – словно они напитываются, заряжаются каким-то идущим с небес жидким электричеством.

Едва дождь стихал, протягивало с запада, потом несло тот же дождь с северо-запада, но вопреки всем чаяниям север так и не задувал, и как только проходил один циклон, зверела верховка и налетал новый, а за ним следующий, и в каждом дожди кружились над Енисеем гигантской каруселью, и Вите казалось, что они целенаправленно преследуют его лодку, и сужают круги не только дождевые тучи, а и сами циклоны уже охотятся за ним, словно огромные и мокрые птицы. И все как-то затягивалось, тяжелело, набухая, и ехалось медленнее против течения, и стоянки из-за дождя становились тягучей, и Настя глядела невесело и устало и говорила: «Скорей бы домой».

В Объединенном неунывающий Окоемов помог загрузить бензин и пожелал удачи, и снова тянулся дождливый Енисей, маячила впереди понурая спина Черемухи, собаки скучно лежали под навесом, и жирный Барсик носу не казал из теплой рубки. На дорогу до деревни ушла почти неделя, и надо было собираться и ехать на Кондромо, потому что зима могла наступить в любой момент, а забот дома оставалось невпроворот, да и подъем с таким грузом был делом. Дожди постепенно разрядились, но продолжало стоять верховочное тепло, и нет-нет да и пробрасывало из-под низкой тучки колючим дождецом. На прощание гульнули с мужиками, а поутру у крыльца стоял трактор с санями, куда озабоченные мужики таскали мешки и ящики, то и дело спрашивая: «Витька, а это брать?» или «А это куда?». К обеду загрузились, завели упирающегося бычка, Виктор налил по отвальной всем провожающим и запустил дизель. К вечеру они уже были в одной из избушек на Катанге. По дороге их догнал Геннадий на рыжей «обушке» с чайником браги. Витя подцепил его лодку к своей, и они некоторое время шли на малых оборотах вместе. Во время этого любимого енисейскими мужиками занятия Гена рассказал сон про своего старинного вороговского друга, будто они провожали его на пенсию, и Гена встал и сказал: «Василич, я горжусь, что работал с таким человеком, как ты!», а Василич заплакал.

Наутро все ходили тучки, изредка сыпало, и снова маячили уже две понурые спины с ручьями воды, а Витя, глядя на мутную воду Катанги и представляя, что творится в Узком пороге, мрачнел с каждым часом. Вода была не та средняя, рабочая, о какой он мечтал, а почти весенняя, вся сытая ширь клубилась водоворотами, валила могучим пластом, неся палки, ветки, пучки травы, и кормовой след, и усы носового отбоя были не белые, как положено, а по-весеннему желтые. Но только это была странная весна, с пестро-рыжей тайгой, с жухлой травой, залитой и изгибающейся в шалой воде желто-зелеными прядями, и утки табунились – не разноцветно-яркие, а серые, перелинявшие, и летели не на север, а на юг. И везде висела сырость, в траве, в мокрых стволах кедрин и лиственей, и