– Если бы. Скорее неразбериха и желание защитить собственную шкуру, все переводят стрелки и хотят быть чистенькими.

– Значит, публиковать?

– Да, публикуй. Посмотрим, может, кто и высунется из норы.

Между ними пробегает улыбка и, похоже, что-то еще, своего рода понимание.

– Виски будешь? – спрашивает Гофинг.

Мартин только что допил второе пиво.

– Черт, а почему бы и нет?

Он находит в ванной пару грязных стаканов и пытается их отмыть – без особого успеха, только еще и хлоркой стали вонять. Вернувшись в комнату, Мартин передает стаканы Гофингу. Тот уже откупорил бутылку и наливает в них по добрых сто грамм. Оба чокаются.

«Интересно, насколько важен этот жест?» – думает Мартин.

Плюхнувшись на кровать, он смакует напиток, отдающий нотками торфа и дыма. Давненько не доводилось пить виски.

– Мартин, я действительно больше ничего не могу рассказать о своем задании, ты уж извини, зато расскажу о полицейском расследовании.

– Почему?

– Мне кажется, я перед тобой в долгу.

– Хорошо. Я весь обратился в слух.

– Смерть Уокера выглядит как хрестоматийное самоубийство. Сегодня утром в Мюррее нашли тело. Скорее всего, умер он около полуночи. Утонул. Набил камнями карманы и спрыгнул с моста за пределами Беллингтона, чтобы не помешали. В машине осталась записка. Для полиции предсмертная записка всегда решающий довод.

– И о чем в ней говорилось? – Мартин отхлебывает виски.

Многовато хватил, обожгло небо.

– Все коротко и просто: «Я всегда выполнял свой долг и не сделал ничего плохого. СМИ лгут. Репутация для меня в этой жизни все».

– И больше ничего?

– Ничего.

– Твою мать.

Снова тишина. По телевизору водят хоровод какие-то хиппи-сектанты.

– Так почему ты не веришь в самоубийство? – спрашивает Мартин.

– Как я уже говорил, подозрительность у меня в крови.

Молча выпив, они заводят разговор на общие темы. Позднее переключают телевизор на канал Эй-би-си, чтобы посмотреть семичасовые новости. На первом месте – политика, на втором – культура, на третьем – Мартин, бронзовая медаль. Подача материала значительно мягче и уравновешенней, чем у Танклтона. И куда больше соответствует действительности. Столкновение между Мартином и Дугом показано с другой, не столь узколобой точки зрения.

«…вы журналист самого скверного толка, моральный калека, готовый продать душу за броский заголовок на первой странице», – говорит Танклтон.

«Что ж, в таком случае зачем вообще брать у меня интервью? Дерьмовый паразит и лицемер!» – отвечает Мартин.

Словно перепалка двух школьников, а Эй-би-си – беспристрастно и в моральном отношении выше обоих. Но по крайней мере ясно, что «паразитом» был назван репортер с «Десятого канала», а не покойный полицейский. «Скажи спасибо за то, что есть» – еще один афоризм Макса.

После Мартин вырубает телевизор, и они с Гофингом болтают о спорте, политике и всех тех мелочах, которые заполняют пустоты в разговоре, если остальное слишком неприятно, чтобы произносить вслух.

Позднее, уже на закате, когда дневная жара начинает спадать, они выходят наружу, и Гофинг курит. Мартин подумывает попросить у него сигаретку. В какой-то момент агент АСБР исчезает, и Мартин остается сам по себе, лишь бутылка, кровавая луна и сияющий мазок Млечного Пути составляют ему компанию.

Виски действует на Мартина, как и положено крепкому алкоголю, и он проваливается в забытье, едва коснувшись головой подушки. А позднее, ранними предутренними часами, мечется без сна, думая и думая об одном и том же. Мозг еще как в тумане, не в силах четко сформулировать мысли, но те уже гложут Мартина, рисуя поводы для тревог, реальные и воображаемые. Не то чтобы воображение так уж требовалось. Фрагменты дня, всплывая из памяти, лишают покоя. Три точки зрения на ссору с Танклтоном: «Десятый канал», Эй-би-си, собственная – и все неприглядные. Сцена прокручивается снова и снова, напоминая телетрансляцию, в которой защитник передает мяч вратарю и забивает гол в свои ворота. Различный угол съемки, прокрутка медленная и быстрая, графический показ, и всегда один и тот же итог: бедняга понуро плетется к павильону, а подавший мяч, ликуя, стукается кулаками с товарищами по команде. Разговор с Гофингом тоже поставлен на повтор, в уме воссоздается кончина Херба Уокера, и слова предсмертной записки гулко отдаются в мозгу, сменяясь образом Джулиана Флинта, стреляющего в женщин и детей на земле Афганистана.

На исходе ночи, когда рассвет заявляет о себе, пробиваясь сквозь тонкие занавески, и обещание головной боли становится мучительной реальностью, беспокойный разум, отфильтровав события суматошного дня, выдает простую фразу: «В полиции не уверены. Дневник послан на анализ». Мэнди Блонд, зачем?

Мартин добирается до «Оазиса» в семь, задолго до открытия, и стучится в заднюю дверь. Ничего. Затем снова и снова. Наконец, минут через пять, изнутри доносятся шаги. Еще примерно через минуту Мэнди приотворяет дверь:

– Ты?

– Я.

– Черт, Мартин, ребенок спит.

– Можно войти?

Она выглядит сердитой, но дверь открывает, пуская его внутрь.

– Божечки, ну и видок у тебя!

– Я и чувствую себя соответственно. Напился вчера вечером виски, а он не пошел впрок.

– Ну-ну.

На Мэнди тонкий шелковый халатик поверх футболки и шортов. Волосы растрепанные, глаза моргают со сна, но, благословленная волшебной палочкой юности, она все равно выглядит красавицей.

Внезапно Мартин ощущает груз собственных лет, всю прелесть туго набитого картофельного мешка. Картофельный мешок с перегаром – вот он кто.

– Кофе? – спрашивает Мэнди.

– Ты моя спасительница.

– На тебя смотреть больно.

Она ставит вариться кофе и присоединяется к Мартину за кухонным столом.

– Ну и что за срочная нужда заставила тебя ломиться к девушке ни свет ни заря?

– Слышала, что со мной случилось?

– Ты об увольнении?

– Да.

– Не понимаю, при чем здесь ты. Этот полицейский сам себя убил, а не ты его. Вышибай себе люди мозги каждый раз, когда газеты печатают что-то не то, половина кабинета министров давно была бы на том свете.

Мартин невольно улыбается. Когда весь мир ополчился против тебя, приятно иметь хоть кого-то на своей стороне. Затем он вспоминает ультиматум Снауча, и улыбка гаснет.

– Так ты поэтому сюда пришел? Сказать, что тебя уволили? Нужно поплакаться кому-то в жилетку?

– Нет. Я пришел потому, что беспокоился о тебе.