— Соперника? Я не понимаю…

— Она сбежала из сумасшедшего дома, чтобы найти сына, которого у нее отобрали много лет назад. Она иногда прибиралась в комнатах, поэтому в тот день подсыпала в ваше какао снотворное. Вы знаете, что душевные болезни передаются по наследству?

Значит, она испугалась за него, когда увидела его выходящим из комнаты Питера. А он не мог понять ее странного поведения. «Бедный мальчик» — это не о Питере…

— Оставьте ваши намеки, Анахайм. Я найду ее, если она еще жива, даже в сумасшедшем доме, и экспертиза покажет, моя ли это мать. — Скальд сел за столик и налил себе воды. — Как вы узнали?

Анахайм открыл рот и тут же закрыл, потом засмеялся:

— Чуть не проболтался. Фаина давно мертва, плохо кончила. Не трудитесь, Скальд. Она не ваша мать.

Скальд потер виски и надавил на глазницы, слегка массируя глаза, которые нестерпимо болели.

— Кто вы, Анахайм? — снова спросил он.

— И почему я никогда не учил уроки?.. Потому что я ясновидящий, понятно вам? Я все знаю.

— Все?

— Абсолютно. Я смотрю на вас и вижу, что у вас, например, нет аппендикса.

— К чему вам мой аппендикс?

— Это к слову. Также я знаю, что вы безуспешно, всю жизнь, ищете своих родителей. Я мог бы вам помочь… Но, надеюсь, вы понимаете, что я не могу просто так взять и сообщить имя вашего отца, к примеру. Какая же в этом будет интрига и польза для меня? И, кроме того, вы ни за что мне не поверите. Можно сделать все гораздо более интересным. Поэтому я передам вам ощущения трех разных людей, имеющих к вам отношение, скажу больше — один из них ваш отец.

— Это невозможно, — прошептал Скальд.

— А вы уже выбирайте. Дайте свою руку. Я начинаю.

…Мы едем вместе с ней в лифте.

— Ты посмотри, посмотри только, — шепчет жена. — Этой дубленке, наверное, уже лет десять. А шапка? А эти ужасные красные варежки?

Я слушаю и думаю только об одном — завтра утром она войдет в темную прихожую, снимет свои варежки и, привстав на цыпочки, обнимет меня, и я не знаю, как мне дожить до завтра, как вытерпеть эту муку не видеть ее.

Сосед с четвертого этажа уехал в отпуск и оставил мне ключи, чтобы я присматривал за его квартирой — поливал два чахлых цветка и вызвал слесарей, если что. Я вставал в семь часов, когда жена еще спала, собирался в темноте и делал вид, что иду на работу. А сам спускался вниз, на четвертый, ждал ее час-полтора, потом, как вор, тихонько открывал дверь на ее слабый стук. Она входила так же тихо, трепеща от страха, что кто-нибудь из соседей ее увидит.

…Первые несколько секунд мы стоим неподвижно, прислушиваясь к тишине, в которой только гулко стучат наши сердца. Потом она робко улыбается и говорит:

— Я видела тебя сегодня во сне, проснулась среди ночи, а потом долго не могла заснуть… Как поживает девочка? Почему ты смеешься?

Я улыбаюсь, потому что мне хорошо, потому что мне нравится, как она спрашивает про мою дочь, потому что у нее такие нежные губы и ласковый взгляд — как будто она смотрит на ребенка.

— Я купил тебе перчатки, — говорю я.

Это вышло случайно, я и не думал ничего покупать ей, мне это даже в голову никогда не приходило. Просто увидел на прилавке подходящую пару и купил.

Она смущается и краснеет, примеряя подарок, потом перед зеркалом вытирает салфеткой губную помаду, а я стою рядом и наблюдаю.

— Я уже старая, — вздохнув, говорит она.

Мне смешно, я возражаю:

— Ты очень красивая. — И это правда. Я целую ее и тут же пугаюсь: — Я тебя обдеру своей щетиной… — Отращивая бороду, я не бреюсь несколько дней.

— Мое лицо, хочу — царапаю! — отвечает она, и я снова смеюсь.

Каждый вечер, в шесть часов, она появляется из-за угла, волоча тяжелую сумку, набитую продуктами. Ее маленький четырехлетний сын, всегда приплясывая от избытка энергии, бежит рядом и каждые пять секунд басом говорит ей: «Мама дорогая!» — рассказывая что-то свое, детсадовское. Она рассеянно кивает, потом, спохватившись, слушает внимательнее, с улыбкой поглядывая на него.

Поравнявшись с металлическим гаражом, она ставит сумку на снег, снимает варежку с правой руки и смотрит на часы. На самом деле — она сказала мне — она украдкой взглядывает на мои окна, и я вижу издалека, как начинает светиться ее лицо… Что я чувствую? Наверное, гордость… или нет, счастье… Она подходит к нашему подъезду и исчезает — до завтрашнего утра.

Сосед приехал слишком быстро, так мне показалось. Первое время я пытался вызванивать одного своего холостого знакомого — не будет ли он пускать нас к себе на пару часов в неделю? Знакомый корчил из себя важную фигуру, намекал, что в наше время уединиться — не проблема для людей с деньгами.

— Давай не будем с тобой больше, — отводя глаза, сказал я, неожиданно столкнувшись с ней в лифте. И на всякий случай спросил: — Ты не обижаешься?

— Нет, — прошептала она. Взгляд у нее стал больной.

…Я смотрю с балкона, как она идет, еле переставляя ноги. Сегодня нести тяжелую сумку ей явно не под силу. Мальчик бежит рядом, делая вокруг большие круги. Вот она подошла к гаражу, остановилась и, опустив голову, переменила руку, не сняв варежку… Я не верю своим глазам, я раздражен.

Через несколько дней, выходя утром на работу, я нашел на коврике у своей двери перчатки. Я воровато оглянулся, поднял их и выбросил в мусоропровод. Они были с биркой — она ни разу не надела их.

…Мы снова вместе едем в лифте.

— Ты посмотри, посмотри на эти кошмарные варежки, — шепчет жена, и я вижу: она действительно плохо одета, она старше меня на восемь лет, у нее двое детей и пьющий муж, отчего в глазах у нее эта постоянная тревога.

Я уже не принадлежу ей, но сейчас я стою рядом, и глаза у нее начинают светиться, она прячет их, отворачивается, чтобы я не видел ее счастливого лица, — она чувствует, что это злит меня…

Прошло уже пять лет. Она переехала давно, почти сразу после той смешной лав стори. Что стало с ней, где она, я не знаю. Моя жизнь течет без перемен. С женой мы живем хорошо, она по-прежнему такая же бойкая и любит покомандовать — она совсем не похожа на нее. Дочка отличница и учится музыке. У меня все тот же хороший бизнес, новая машина, и семья не чувствует себя ущемленной. И никто больше не говорит мне… трусливому… жадному… и уже толстому: «Ты такой интересный…» И наверное, никто уже не скажет так, как она, — задыхаясь от счастья: «Я люблю тебя…»

Когда приходит зима и ложится первый снег, а вечер наступает еще не так быстро, мне становится невмоготу. Я выхожу на балкон, курю, смотрю со своего седьмого этажа вниз и жду шести часов. Мне все кажется — сейчас она появится из-за угла со своей тяжелой сумкой, и ее сын снова будет приплясывать рядом и говорить басом: «Мама дорогая…» Потом она подойдет к гаражу, поставит сумку на снег и взглянет на часы…