Филипп произнес что-то невнятное.

– Ура! – гикнул Картер. – И я стану шафером на вашей свадьбе. И еще передай, что я пригляжу за ее хахалем, не дам ему гоняться за юбками.

– Значит, придется потрудиться, – буркнул Филипп. В нем закипал гнев при мысли, что именно на него пал выбор донести слова Кинрэйда до Сильвии.

– Заканчивайте лясы точить, пора трогать, – подал голос вербовщик, который больше остальных пострадал от Кинрэйда. До сей минуты он молча сидел в сторонке.

Филипп повернулся и пошел прочь. Кинрэйд приподнялся и крикнул ему вслед:

– Хепберн, Хепберн! Передай ей…

Последних его слов Филипп не расслышал: они потонули в ритмичном плеске воды, загребаемой веслами, и свисте ветра, гуляющего по балке, к которому примешивался более близкий шум крови в ушах, прилившей к его голове. Он сознавал, что откликнулся на мольбу Кинрэйда, пообещав передать от него весточку Сильвии, – откликнулся в тот самый момент, когда Картер вызвал у него новую вспышку гнева, предположив, что гарпунщик будет «гоняться за юбками», – ибо на какое-то мгновение он был потрясен столь быстрой переменой в судьбе Кинрэйда: за каких-то пару часов Кинрэйд из счастливчика превратился в изгнанника, ведь в ту пору силой завербованный моряк мог годами томиться на какой-нибудь чужеземной военно-морской базе, вдали от дорогих его сердцу людей, которые все это время даже не знали о постигших его жестоких испытаниях.

И теперь Хепберн задумался: что он сам-то ответил, что из пылкой просьбы Кинрэйда он согласился передать? Ему не удавалось припомнить, многословным был его ответ или не очень; он знал только, что произнес что-то тихим хриплым голосом почти в ту самую секунду, когда Картер выкрикнул свою остроту. Но он сомневался, что Кинрэйд разобрал его слова.

Но потом коварное внутреннее существо, что таится в сердце каждого из нас, встрепенулось и сказало: «Ну и хорошо, данное обещание налагает обязательства на того, кто его дал. Но если обещание не было услышано, значит, ты его не давал».

Охваченный внезапным порывом, Филипп перешел по мосту и, снова повернув к берегу, почти бегом кинулся к обрыву. Там он бросился на мягкую траву, что росла по краю утесов, нависающих над морем. Оттуда открывалась широкая панорама северной стороны. Подпирая лицо руками, он устремил взгляд на синюю рябь океана, тут и там переливавшегося на солнце длинными сверкающими полосами. Вдалеке все еще виднелась шлюпка. Ритмично перескакивая с волны на волну, она быстро и беззвучно неслась к стоявшему на рейде тендеру.

Словно в кошмарном сне, Хепберн дрожал от страха, не чувствуя себя в безопасности, пока шлюпка не достигла места назначения. Прищурившись, он различал четыре крохотные фигурки, непрестанно взмахивавшие веслами, и пятую, сидевшую за рулем. Но он знал, что в шлюпке находился шестой, невидимый, лежал на дне беспомощный, со связанными руками и ногами. И ему все представлялось, что этот человек вскакивает, разрывает путы, разбрасывает своих обидчиков и, свободный, с победой возвращается на берег.

Конечно, вины Хепберна не было в том, что шлюпка стремительно удалялась; что она уже подплыла к тендеру и качалась на волнах, покинутая ее экипажем; что ее подняли на судно и установили на место. Его вины в том не было! И все же ему потребовалось время, чтобы убедить себя, что это не безумные неистовые желания, овладевшие им не далее как час назад, не исступленные мольбы избавить его от соперника, что он обращал к Господу, карабкаясь по каменистой тропке, бежавшей параллельно песчаному берегу, по которому шел Кинрэйд, спровоцировали данное событие.

«Как бы то ни было, – подумал он, поднимаясь с земли, – мои молитвы были услышаны. И спасибо за это Господу!»

Он еще раз посмотрел в сторону корабля. Расправив большие красивые паруса, судно уходило в море по искрящейся дорожке опускающегося солнца.

Филипп увидел, что он слишком задержался и опаздывает на дилижанс. Он размял затекшие члены, перекинул через плечо вещмешок и припустил в Хартлпул.

Филипп все-таки опоздал на дилижанс, на который надеялся успеть, но был еще один, отходивший вечером и прибывавший в Ньюкасл до полудня, и, сев в него, он мог бы, сэкономив на ночном сне, наверстать упущенное время. Но, возбужденный и несчастный, Филипп решил, что задержится в Хартлпуле лишь для того, чтобы наскоро перекусить на постоялом дворе, от которого отправлялся дилижанс. Получив информацию о городках, через которые будет проезжать экипаж, и постоялых дворах, где он будет делать остановки, Филипп попросил передать кучеру, чтобы тот по пути его высматривал и подобрал в одном из этих мест.

К тому времени, когда Филипп сел в дилижанс, он уже изрядно устал и от переутомления в дороге не смог заснуть. По прибытии в Ньюкасл он забронировал для себя место на ближайшем смаке[80], отплывавшем в Лондон, и затем направил свои стопы на улицу Сайд, к Робинсону, чтобы разузнать все что можно про новый плуг, который интересовал его дядю.

И уже довольно поздно, ближе к вечеру, добрался он до небольшого постоялого двора у пристани, где намеревался заночевать. Заведение это было третьесортное, и останавливались здесь, главным образом, моряки; его порекомендовал Филиппу Дэниэл Робсон, хорошо знавший эту гостиницу в прежние времена. Но здесь было чисто и уютно, и хозяева показались Филиппу вполне респектабельными людьми.

Однако моряки, выпивавшие за стойкой бара, вызвали у него отторжение, и он тихо поинтересовался у хозяйки, нет ли в ее гостинице еще одного зала. Женщина удивленно посмотрела на него и покачала головой. Хепберн сел за отдельный стол на удалении от пылающего очага, который в этот холодный мартовский вечер был центром всеобщего притяжения, и заказал еду и эль. Потом, видя, что другие посетители поглядывают на него не без любопытства, с явным намерением завязать с ним разговор, Филипп попросил принести перо, чернила и бумагу, чтобы пресечь всякие попытки общения с их стороны. Но когда перед ним положили бумагу и новое перо, а также поставили чернильницу с загустевшими чернилами, которыми, вероятно, давно не пользовались, он долго медлил, прежде чем начать писать, неторопливо выводя первые слова:

«ДОРОГОЙ ДОСТОПОЧТИМЫЙ ДЯДЯ».

Потом Филипп отвлекся от письма, потому что ему принесли ужин, который он быстро съел. Но, даже поглощая пищу, он то и дела касался пальцами написанного. А когда допил эль, снова взялся за перо, которое теперь забегало по бумаге, ибо он писал информацию о плуге. Потом он снова надолго замер, решая, что следует рассказать о Кинрэйде. У него мелькнула мысль, чтобы написать самой Сильвии и сообщить… но что именно? Наверняка слова любви Кинрэйда она ценила на вес золота, хотя, по мнению Филиппа, они гроша ломаного не стоили; такими словами, к которым прибегнул гарпунщик, обычно обманывают и сбивают с пути добродетели глупеньких женщин. Кинрэйд должен был делом доказать свою верность, но, по разумению Филиппа, ждать от него этого не имело смысла. Однако следовало ли известить Робсона о том, что Кинрэйда силой забрали в военный флот? По идее, следовало бы, ведь последний раз он видел Робсона в компании гарпунщика. Раз двадцать Филипп подносил перо к бумаге с намерением вкратце рассказать о несчастье, постигшем Кинрэйда, и каждый раз останавливался, будто первое же написанное слово будет означать, что пути назад нет. И пока он так сидел, пытаясь перехитрить совесть, представить неясное будущее, к которому приведет его следующий шаг, в сознание его стали проникать обрывки разговора, что вели между собой моряки в зале, и он стал прислушиваться. Они болтали о том самом Кинрэйде, который сейчас занимал все его мысли. С грубоватой бесшабашностью они выражали свое восхищение гарпунщиком, который, по их мнению, отменно знал морское дело и виртуозно владел гарпуном, а потом стали балагурить по поводу его успеха у женщин, упомянув при этом пару девушек, сердца которых он завоевал. Хепберн, побледнев еще сильнее, молча добавил в этот список Энни Кулсон и Сильвию Робсон. Погруженный в горестные мысли, он сидел без движения еще долго после того, как моряки наговорились про Кинрэйда, расплатились за выпивку и ушли.