Хозяева постоялого двора стали готовиться ко сну, но молчаливый постоялец не обращал внимания на их намеки. В конце концов хозяин гостиницы обратился к нему. Вздрогнув, Филипп с трудом собрался с мыслями и пошел спать вслед за остальными. Но прежде поставил подпись и начеркал адрес на письме к дяде, однако запечатывать его не стал – на тот случай, если вдруг решит добавить постскриптум. Хозяин гостиницы предупредил, что письмо, которое писал постоялец, если оно идет на юг, необходимо отнести на почту рано утром следующего дня, поскольку в том направлении корреспонденцию из Ньюкасла отсылают через день.

Всю ночь Хепберн метался в постели, мучимый болезненными воспоминаниями, и крепко заснул только под утро. Разбудил его торопливый стук в дверь. Уже давно рассвело. Он заспался, а смак отплывал с ранним приливом, и его уже приглашали на борт. Филипп оделся, скрепил сургучом письмо, бегом отнес его на почту, которая находилась по соседству, и, не притрагиваясь к завтраку, за который заплатил, сел на судно. Поднявшись на борт, он испытал облегчение, какое обычно посещает нерешительного человека, да и вообще любого, кто долго спорил с чувством долга и вдруг узнал, что обстоятельства сами все решили за него. В первом случае радостно, что ты освобожден от тяжкой необходимости принимать решение; во втором – что ответственность за принятое решение лежит на неких объективных факторах.

Итак, судно, на которое сел Филипп, из устья Тайна вышло в открытое море. Пройдет не меньше недели, прежде чем смак достигнет Лондона, даже следуя относительно прямым курсом, а ведь приходилось опасаться вербовщиков, которые могли забрать всю команду. И вот следуя извилистым путем, не без приключений, по прошествии почти двух недель с того дня, как он покинул Монксхейвен, Филипп наконец благополучно обосновался в Лондоне, готовый приступить к выполнению порученной ему деликатной миссии.

Он чувствовал себя вполне способным разузнать все необходимые сведения и самостоятельно определить достоверность полученной информации. Но во время морского путешествия, когда ничем, кроме размышлений, занять себя было нечем, он принял мудрое решение – сообщать работодателям все, что удастся выяснить о Дикинсоне, то есть описывать каждый свой шаг. В этом случае он будет полностью озабочен чужими проблемами как в гостинице, так и за ее стенами.

Но все равно временами ему выпадало несладкое удовольствие поразмыслить и над собственными горестями – обычно по ночам, пока он не проваливался в беспокойный сон, – когда он уже определился со своими дальнейшими действиями. В такие моменты Филипп отдавался на волю воспоминаний и сожалений, которые зачастую повергали его в отчаяние и крайне редко вдохновляли надеждой.

С каждым днем Филиппа все больше терзало неведение относительно положения дел в Хейтерсбэнке – из-за обременительных почтовых сборов он фактически был лишен возможности получать корреспонденцию, содержащую самые простые новости о Монксхейвене. И тогда из газеты, что лежала в трактире, где он обычно ужинал, Хепберн вырезал объявление с информацией о какой-то новой разновидности плуга, на следующее утро встал пораньше и таким образом выкроенное время потратил на то, чтобы посетить магазин, где торговали этой технической новинкой.

Вечером он написал Дэниэлу Робсону еще одно письмо, в котором подробно охарактеризовал достоинства устройств, которые увидел в тот день. С тоской в сердце и колеблющейся рукой в конце послания он выразил свое почтение тете и Сильвии, причем не в столь теплой форме, как ему хотелось бы. В результате строки, адресованные им, не передавали той сердечности, какую обычно несут такие приветы, и любой, кто взял бы на себя труд проанализировать их, счел бы его обращение сухим и казенным.

Когда письмо было отправлено, Хепберн задался вопросом, на что он рассчитывал, сочиняя его. Дэниэл, он знал, умел писать, точнее, выводить некие странные закорючки, которые никто не мог расшифровать, зачастую и он сам. Но Робсон редко брался за перо и, никогда, насколько было известно Филиппу, для того, чтобы написать письмо. Однако ему очень хотелось получить весточку о Сильвии – хотя бы увидеть бумагу, которую видела, а может, и трогала она, – и он подумал, что все его хлопоты по поводу плуга (не говоря уже про почтовый сбор в 14 пенсов, который он заплатил, чтобы его письмо доставили в скромный домик на ферме Хейтерсбэнк) будут не напрасны, если существует крошечный шанс, что информация о плугах заинтересует его дядю и тот что-нибудь напишет в ответ или попросит кого-то из приятелей написать за него, а в письме, возможно, будет упомянута Сильвия, даже если будет только сказано, что она просто передает ему привет.

Но почта молчала; писем от Дэниэла Робсона не было. Разумеется, Филипп вел активную деловую переписку со своими работодателями, и, если б семью его дяди постигла какая-то беда, они ему непременно сообщили бы, ибо Фостеры знали о его привязанности к Робсонам. Свои деловые письма братья обычно завершали столь же деловым изложением монксхейвенских новостей, но про Робсонов ни разу не упомянули, что само по себе Филиппа радовало, но не утоляло его нетерпеливого любопытства. Он ни с кем не откровенничал о своих нежных чувствах к кузине – это было не в его натуре; но порой ему думалось, что, не будь Кулсон обижен на то, что не его послали в командировку с конфиденциальной миссией, он в письме попросил бы товарища сходить на ферму Хейтерсбэнк и затем сообщить, как поживают ее обитатели.

Все это время Хепберн занимался возложенным на него поручением и, в сущности, спокойно, со знанием дела закладывал фундамент для расширения бизнеса в Монксхейвене по нескольким направлениям. От природы серьезный и сдержанный, неторопливый в манере речи, Филипп производил впечатление на тех, кто полагал, будто он более зрелого возраста и имеет больше опыта, чем в действительности. Люди, с которыми он встречался в Лондоне, были уверены, что Хепберн полностью поглощен бизнесом и вопросами прибыли. Но пока не подошло время завершить дела и вернуться в Монксхейвен, он готов был отдать все, чем владел, за письмо от дяди с весточкой о Сильвии. Филипп понимал, что ждать ответа от Робсона бесполезно, и все же не терял надежды. Однако часто самыми разумными доводами мы убеждаем себя, что никогда не стоит ждать исполнения своих желаний; и в конце концов приходим к выводу, что мы могли бы избавить себя от тщетных ожиданий, ибо желания наши так и остались желаниями, и они только подрывают наш душевный покой. Несбывшаяся надежда Хепберна была сродни участи Мардохея[81], сидевшего у ворот Амана[82]; успешная деятельность в Лондоне, удача, сопутствовавшая ему на деловом поприще, – все это ему казалось пресным, не доставляло удовольствия из-за того, что он не имел никаких вестей о Сильвии.