И все же, когда он пустился в обратный путь, в кармане у него лежало письмо от Фостеров, в котором братья немногословно, но со всей искренностью выражали глубокую признательность за его деликатные труды в Лондоне; и в другое время – если б жизнь Филиппа складывалась иначе – этот молодой человек, вероятно, чувствовал бы себя польщенным, и по праву, ведь, не имея ни пенни собственных денег, а только благодаря усердию, порядочности, проницательности и преданности интересам своих работодателей, он добился того, что они пожелали сделать его своим преемником и видят в нем преданного друга.

Ньюкаслский смак приближался к родным берегам, и Хепберн с тоской высматривал на фоне неба неясные серые очертания монксхейвенского монастыря и знакомых скал, словно неодушевленные каменные глыбы могли рассказать ему что-то о Сильвии.

В Шилдсе, едва сойдя на берег, Филипп столкнулся на улице с соседом Робсонов, с которым он тоже был знаком. И этот честный человек приветствовал его так, как встречают великого путешественника, возвратившегося на родину из долгого странствия. Он тряс ему руку, многократно желал всяческих благ и пригласил выпить за его счет. И все же из какого-то непреодолимого чувства Филипп избегал всякого упоминания о семье, которая являлась главным связующим звеном между ним и этим добрым фермером. Непонятно почему, но ему было невыносимо услышать имя Сильвии на улице или в шумном пабе. И он упорно воздерживался от расспросов о людях, которые интересовали его больше всего.

Так что по возвращении в Монксхейвен о Робсонах он знал не более того, что было ему известно перед отъездом; и, разумеется, перво-наперво он обязан был предоставить полный устный отчет о своей работе в Лондоне Фостерам. Братья, конечно, из писем Филиппа знали обо всех результатах его поездки, но, казалось, питали ненасытный интерес к подробностям.

Хепберн и сам не смог бы объяснить, почему, расставшись с Фостерами, когда те наконец-то сподобились его отпустить, он не спешил отправиться на ферму Хейтерсбэнк. Да, уже было поздно, это верно, но в мае даже селяне не укладывались спать раньше восьми-девяти часов вечера. Возможно, по причине того, что Хепберн все еще был в грязном дорожном платье, ведь по прибытии в Монксхейвен он сразу пошел в магазин. Или подумал, что, если заглянет к Робсонам сегодня вечером на короткие полчаса перед тем, как они отойдут ко сну, завтра он не найдет предлога для более продолжительного визита. Как бы то ни было, по завершении обстоятельной беседы с работодателями Филипп проследовал прямо в дом Элис Роуз.

Эстер с Кулсоном уже поздравили его с приездом, когда он появился в магазине, но они ушли с работы час или два назад.

Однако его возвращение домой они приветствовали с новым воодушевлением, к которому как будто примешивалось удивление. Даже Элис, казалось, была довольна, что свой первый вечер после долгого отсутствия Филипп проводит с ними, словно на это она никак не рассчитывала. Он очень устал с дороги, но, пересиливая себя, стал рассказывать друзьям, чем он занимался и что видел в Лондоне, при этом тайн своих работодателей он не раскрывал. Ему было приятно, что его слушатели внимают ему с удовольствием, хотя и со смешанными чувствами, которые отражались на их лицах. Кулсону было стыдно, что он повел себя неблагородно, когда узнал, что Филиппа отправляют в Лондон. Эстер и ее мать втайне радовались, потому что этот вечер напоминал им прежние счастливые вечера, до того, как Робсоны поселились на ферме Хейтерсбэнк; и как знать, что за слабые восхитительные надежды это подобие может сулить?

Мятущийся, возбужденный Филипп чувствовал, что не сможет заснуть, и был рад, что ему есть чем занять себя до завтрашнего вечера. Время от времени он пытался выяснить у друзей, что происходило в Монксхейвене в его отсутствие, но, по их словам, насколько он мог судить, жизнь в городе протекала однообразно; если им и было известно нечто такое, что затрагивало Робсонов, они старались об этом не говорить. И в самом деле, часто ли они могли слышать о Робсонах в его отсутствие?

Филипп шел к ферме Робсонов, словно во сне, когда все вокруг происходит по желанию спящего, но при этом он чувствовал, что у этого удовольствия есть какой-то скрытый таинственный неизбежный недостаток. Хепберн не хотел думать – не хотел понимать, что это за недостаток, который для него, в сущности, не был тайной.

Майский вечер радовал великолепной игрой света и тени. Малиновое солнце подогрело северный воздух, обволакивавший приятным теплом. Со всех сторон Филиппа окружали картины и звуки весны: блеяли усталые ягнята, укладываясь отдыхать рядом с матерями; в кустах утесника, росших прямо из каменных стен, щебетали коноплянки; в безоблачном небе пел жаворонок, прощаясь до завтра, и скрывался в своем гнезде в нежно-зеленой пшенице. Все вокруг дышало идиллическим покоем, но на сердце у Филиппа было тревожно.

И все же он спешил в Хейтерсбэнк, чтобы поделиться своей радостью. Сегодня его работодатели публично объявили, что Кулсон и он станут их правопреемниками. В своей карьере он подошел к тому долгожданному рубежу, по достижении которого он планировал открыть Сильвии свои чувства и попытаться завоевать ее любовь. Увы, несбыточное желание! По-видимому, он опоздал. На деловом поприще он поднялся до таких высот, о которых не мог мечтать даже в самые радужные моменты жизни, а вот что касается Сильвии, она по-прежнему была от него далека, как и раньше, – нет, даже дальше. Правда, главное препятствие в лице Кинрэйда, мобилизованного в военно-морской флот, было устранено. Филипп про себя решил, что, если такой человек, как этот гарпунщик, долго не дает о себе знать, это можно расценивать как вероломство и неверность с его стороны. Для такого вывода, он считал, у него есть все основания, судя по тому, что говорили о Кинрэйде: сначала гарпунщик обманул Энни Кулсон, потом еще одну девушку, имя которой не называлось; да и моряки в ньюкаслском пабе зубоскалили на этот счет. Хорошо бы Сильвия побыстрее забыла Кинрэйда, и, чтобы помочь ей в этом, сам он вообще не должен упоминать ее кавалера – ни хвалить его, ни ругать. Проявляя выдержку и терпение, он будет присматривать за Сильвией и постарается завоевать ее любовь, пусть и вопреки ее воле.

А вот и она! Он увидел ее с вершины холма, откуда шла тропинка к дому Робсонов. Сильвия находилась в саду, разбитом на противоположном склоне балки, на некотором удалении от дома. Она была далеко, заговорить с ней Филипп не мог, зато ничто не мешало ему смотреть на девушку и взглядом ласкать каждое ее движение. Как знаком был Филиппу этот сад! Один из прежних арендаторов булыжниками с пустошей огородил на южном склоне участок земли и посадил там кусты ягод – чтобы есть, а также полынь и шиповник – чтоб благоухали. Когда Роб-соны поселились в Хейтерсбэнке, Сильвия была еще прелестным ребенком. Филипп хорошо помнил, как он помогал ей устраивать этот сад: как-то раз выделил несколько «лишних» пенсов на маргаритки, потом еще – на семена для цветов, потом – на штамбовую розу в горшке. Он вспоминал, как неумело орудовал лопатой, сооружая простейший мостик через ручей в ложбине, ведь зимой в нее хлынут потоки воды, и тогда его невозможно будет перейти вброд; как нарезал ветки рябины, укладывал их, прямо с ярко-красными ягодами, и накрывал кусками дерна, из-под которых эти ягоды виднелись. Давно уже – месяцы, годы – не бывал он в том садике, который утратил для Сильвии всякое очарование, когда она поняла, что из-за свирепых морских ветров здесь невозможно вырастить ничего, кроме самых полезных растений, таких как кухонные травы, календула, лук, картофель. Что она делала там теперь? Сильвия стояла у самой высокой части стенки и, держа руку козырьком над глазами, глядела на море. Стояла недвижно, словно каменное изваяние. Филиппу хотелось, чтобы она повернулась, заметила его, хоть как-то шевельнулась, а не смотрела неотрывно на огромное унылое море.