Вован застыл, совершенно похожий в своем пальтеце на огородное пугало. Он пытался что-то сказать, но челюсть его ходила ходуном, отчего морда Вована напоминала черный каравай, от которого отрезают нижнюю краюху грубым ножом. Видно было, что зрелище недоступной сумки причиняет ему физические страдания.

— Ну ладно, — прохрипел он наконец, адресуясь к Максиму Т. Ермакову. — Встретились, значит, старые друзья. Был ты мне должен две штуки зелени, стал должен десять. Сочтемся еще. Такой процент тебе накручу, будешь с голой жопой бегать по Москве. Я тебя еще утоплю, раз ты, уебище, сам не потонул…

Тут страшная морда Вованища приблизилась и расплылась, сильно потянуло его тошнотворным шершавым одеколоном, и Максим Т. Ермаков, словно смытый с берега черной волной, отключился от действительности.

Болеть было противно. Высоковольтное гудение в каждой клетке неуклюжего тела, ломота в костях, болезненная круглота глазных тяжелых яблок, пропотевшая простыня. Максима Т. Ермакова часто рвало, просто выворачивало наизнанку — и всякий раз у изголовья на полу оказывался незнакомый тазик, оранжевый с намалеванной розой, бредово увеличенной до размеров кочана капусты. Из-за этого чужого тазика обстановка Просто-Наташиной квартиры, которую Максим Т. Ермаков в предыдущей жизни оставил навсегда, казалась искусственно воссозданной, подделанной ради какого-то сложного обмана. В тусклом помещении, где он лежал, были слишком высокие потолки, слишком оживленные узоры на обоях, которые время от времени начинали расти и ветвиться, как те причинно-следственные связи, а то еще наполнялись красным, будто кровеносные капилляры самого Максима Т. Ермакова. То же самое происходило с текстом какой-то увесистой книги, которую Максим Т. Ермаков иногда разваливал наугад, но видел только блоки красной кириллицы на зеркальной бумаге; том скользил и падал с тупым ударом на сбитый прикроватный коврик, и Максим Т. Ермаков наступал на него, когда пытался выбраться по нужде. Неизвестные благодетели, представлявшие собою мглистые, густо дышащие туши, подхватывали Максима Т. Ермакова под растопыренные локти и оттаскивали в туалет, где больной никак не мог попасть виляющей струйкой в глубокое жерло Просто-Наташиного немытого унитаза.

В квартире все время находились какие-то смутные люди. Они пришаркивали, перекладывали предметы, бубнили неразборчивыми толстыми голосами. Мужская волосатая рука в железных часах осторожно вела к Максиму Т. Ермакову столовую ложку с дрожащей микстурой, в то время как другая — может, принадлежавшая тому же экземпляру фээсбэшника, а может, и нет, — придерживала его затылок, мягкий и пульсирующий, будто у младенца. По ночам в кресле сидела дежурная тень, похожая на кучу сброшенных пальто. Иногда эта тень больше напоминала мужчину, иногда женщину — довольно молоденькую, со щекастым беличьим личиком, листавшую разноцветный журнальчик. Один посетитель, по всей видимости врач, был различим отчетливей других: у него под длинным носом торчали серые усы, похожие на пучок сена. Этот предположительный медик задирал на Максиме Т. Ермакове сырую пижаму, простукивал пласты подтаявшего жира, извлекая какие-то глубоководные плотные звуки; потом катал по телу, держа его ладонью, невозможно холодный, щиплющий шар, глядя одновременно на монитор — там картинка внутренностей Максима Т. Ермакова напоминала ночную местность, где происходит извержение вулкана.

Помимо людей, в помещении присутствовало и какоето маленькое животное, скорей всего, небольшой увесистый кот. Оно имело кошачье обыкновение укладываться в ногах Максима Т. Ермакова, нагружая собой одеяло, а иногда пыталось устроиться на подушке, неудобной, будто мешок с картошкой. Максим Т. Ермаков спихивал существо, не желая с ним делить пещеры и ухабы опостылевшей постели, и тогда какая-нибудь человеческая тень, мягко приблизившись, брала существо на ручки и укладывала обратно в кроватку, этак под бочок к больному, понежней и поинтимней, чтобы больной, при желании, мог погладить милого котика, всеобщего любимца. Это была совершенно лишняя услуга, Максим Т. Ермаков терпеть не мог кошек, особенно черного цвета, а этот был, несомненно, черен, черен, как черт, к тому же странно тяжел и угловат. Но Максим Т. Ермаков не успевал выразить протест: предположительный доктор брал его за вялую кисть, выдавливал в надувшуюся вену ярко-розовое содержимое маленького шприца, и наступала тишина, темнота, бархатный сон.

Только один из посетителей квартиры — а может быть, горячечного бреда — казался больному знакомым и даже родным. Костлявый старик в коричневом, несколько подгнившем костюме, с подбородком как торчавший вперед посыпанный солью сухарь, возникал откуда-то из стены и, постукивая облупленной палкой по штанинам ночного дежурного, сгонял того с кресла. Согнанный социальный прогнозист, вытаращившись на старикана, что-то бормотал в кулак, где у него была зажата коробочка рации, и исчезал из поля зрения. Старик внимательно смотрел на Максима Т. Ермакова похожими на вареные луковицы мутными глазами, его сплетенные руки, напоминавшие комья воска от сгоревшей свечи, удобно покоились на палке, утвержденной между колен.

— Деда, ты? — Максим Т. Ермаков приподнимался на локте, силясь получше вглядеться в густое сплетение морщин.

Тогда, под пристальным взглядом больного, знавшего даже в бреду, что деда Валера вроде как помер, морщины на лице посетителя растворялись, палка таяла в воздухе, оставляя по себе на несколько секунд призрачную черту, — и вот уже в кресле сидел, подавшись вперед, мосластый малый лет тридцати, с чубом в виде вертолетной лопасти, спущенной на лоб, с тонким, язвительным ртом, слева растянутым больше, чем справа. Костюм также претерпевал метаморфозу: теперь это были дешевые порты в полоску с таким же полосатым пиджаком.

— Деда, они сказали, что ты очень вредный человек. Что мне с ними делать, как разрулиться? Подскажи, — попросил Максим Т. Ермаков помолодевшее привидение, набиравшее, чем дольше на него смотреть, все больше живой, подробной реальности.

— На хрен ваш краткий курс, не буду учить, — вдруг отчетливо произнесло привидение голосом самого Максима Т. Ермакова.

Не было уже никакого кресла, никакой Просто-Наташиной квартиры. Тридцатилетний деда Валера сидел на хлипком стульчике в канцелярского вида комнате, половину которой занимал громадный, как телега, письменный стол, тяжело нагруженный картонными папками и кипами бумаг. За столом сутулился, сплетя короткие пальцы корзинкой, коренастый мужчина в полувоенном френче, на котором тускло горел, похожий на деталь какого-то станка, советский орден. Физиономия мужчины — впрочем, как и самого деда Валеры — неуловимо отличалась от современных Максиму Т. Ермакову: казалось, она была с деревянной колодкой внутри, в отличие от нынешних, на силиконе и пластике.

— Товарищ Ермаков, ты с такими вещами не балуйся, — умоляюще проговорил орденоносный мужчина, поеживаясь. — Ты хоть и герой-стахановец, а партия на это может и не посмотреть. Тебя честью призывают вступать, потому что нельзя рабочему с твоей славой ходить беспартийным. Ну это же неправильно, пойми! Ну это же все равно, что тебе ходить голым!

Разволновавшись, мужчина вскочил из-за стола, вытащил из кармана черных галифе грубый портсигар, на крышке которого был выбит зачаточный, напоминавший птичье гнездо с одним выпуклым яичком, герб С.С.С.Р., и распахнул его перед невозмутимым дедой Валерой. Деда Валера хозяйственно, не спеша, выбрал из-под резинки все имевшиеся внутри четыре папиросы, три спустил в карман пиджака, четвертую закурил, крепко ударив зашипевшей спичкой о крупный коробок. Потом выпустил дым подвижным, ухмыльнувшимся в воздухе колечком и стал безо всякого интереса глядеть в пасмурное окошко, где виднелась узкая улица, похожая на проход между двумя товарными составами, и на ней понурая лошадь с тусклой, словно синтетической гривой, щупающая мягкими губами полоску травы.