Интеллигент слушал рассказ, часто мигая, отчего его большие тусклые очки напоминали телеэкраны с помехами; желтобородый старик покрякивал и время от времени вопросительно смотрел на Шутова, словно интересуясь, верить или нет; на это Шутов утвердительно прикрывал глаза. Единственное, что Максиму Т. Ермакову удалось не выболтать, — это про десять миллионов долларов. По его версии выходило, что Маленькая Люся унаследует собственные его, Максима Т. Ермакова, сбережения, потому что опустошать банковский счет перед «самоубийством» вышло бы подозрительно.

Когда сам говоришь, а другие слушают, время проходит быстро. Случайно взглянув в окно, Максим Т. Ермаков увидал необыкновенно ровную, какая бывает летом в пять утра, предрассветную прозрачность, когда все предметы отчетливы и словно уменьшены вдвое; клен, на котором некогда болтался поруганный гардероб Максима Т. Ермакова, напоминал вывернутую наизнанку черную перчатку, а детские качели с каруселями в дальнем углу глубокого двора выглядели как разобранная клетка для мелких грызунов. Слушателей уже распирала зевота; Шутов дрожал ноздрями и слезился, интеллигент словно глотал, давясь, горячую кашу. Однако рассказ не мог прерваться, не завершившись: каждый герой истории получил устного, весьма энергичного, двойника, и Максиму Т. Ермакову смутно мерещилось, что когда эти двойники соединятся с оригиналами в настоящем моменте, ему откроется то, чего он прежде не понимал.

Наконец, он добрался до сегодняшнего — собственно, уже вчерашнего — вечера: вновь увидел лейтенанта Новосельцева, распростертого на золотом от солнца мокром асфальте, и ощутил, что сжатая электрическая копия этого идиота, вбитая в грудь разрядом его агонии, никуда не делась, искрит и щиплет сердце.

— Я, правда, представить не могу, почему он меня собой закрыл, — медленно проговорил Максим Т. Ермаков, глядя в щербатый стол. — Я чувствую боль за него, но боль ничего не дает. Чтобы я выстрелом разнес себе башку и спас, допустим, тысячи людей, что само по себе звучит глупо, я должен сам этого хотеть. А у меня на это ни малейшего душевного порыва. Иногда подумаю прикидочно, что, может, все-таки надо, человеческий долг и все такое, так мне сразу становится противно и смешно, будто напялил чужие штаны. Кравцов, который главный в спецкомитете, говорил сегодня про особое воодушевление, ну, я уже пересказывал вам его спич близко к тексту. Я, вот честно, не понимаю, о чем он.

— А я понимаю, — вдруг глухо произнес интеллигент и, стянув очки, цеплявшиеся оглоблями за большие волнистые уши, принялся мусолить линзы концом рубахи, точно хотел протереть в них дырки.

— Я вообще-то тоже понимаю, — проговорил, подумав, грузный старец. — Мне знакомо это чувство.

— И мне, — откликнулась Саша неожиданно резким, взволнованным голоском.

«Ни фига себе монахиня», — подумал Максим Т. Ермаков, опасливо покосившись на Сашу, воинственно блиставшую мокрыми глазищами, а вслух сказал:

— Значит, вы меня, короче, осуждаете. Но я вам про себя правду говорю и ничего другого говорить не буду. Жаль, что мне выпала честь, я не просил.

— Максим, Максим! — Шутов протестующе поднял обе руки. — Господь с вами, никто и не думает вас осуждать. Видите ли, поступать благородно не значит поступать свободно. Вы неплохой, искренний человек. Вы выбираете свободу, и это ваше право. Если мы разделяем одно из чувств господина Кравцова, это не значит, что спецкомитеты нам симпатичны. Вас не только жизни хотят лишить, вас свободы хотят лишить, причем в наиважнейшем для человека поступке: решающем и последнем. На вас давят, вас преследуют. Вас лишают шанса в конце концов прийти к тому высокому состоянию духа, в котором только и возможно самопожертвование. Ведь в чем роковой изъян всех спецкомитетов? Они принуждают граждан совершать поступки по виду высокие, а по сути ложные, фальшивые, тем глумятся над ценностями, во имя которых изначально создаются. А вы с завидным мужеством отстаиваете то высокое, чем, по своей духовной немощи, сейчас располагаете. Так что поверьте, Максим, здесь все на вашей стороне.

Против воли Максим Т. Ермаков расплылся в широкой глупой улыбке. Его давно никто не хвалил, он даже не мог сообразить, как давно. Максиму Т. Ермакову сделалось тепло, даже жарко в комнате картонного цвета, освещенной желтым, с лунными темнотами скопившейся пыли, потолочным плафоном. Максим Т. Ермаков напомнил себе, что эти пригревшие его богомольцы не в курсе про десять миллионов долларов, но ему самому эти деньги вдруг показались настолько неважными, что совесть его моментально очистилась. Важным показалось другое, и Максим Т. Ермаков смог, наконец, сформулировать вопрос:

— Когда я борюсь за себя — борюсь ли я только за себя?

— Хорошо, что вы спросили, Максим, — задумчиво откликнулся Шутов. — Не знаю, не могу сразу ответить. Вы действительно принадлежите к новому человеческому типу, никогда прежде в России не существовавшему. Я бы, пожалуй, обозвал вас иностранцем, если бы таких, как вы, не стало в вашем поколении большинство. Прежде, в традиционном обществе, бороться за других значило бороться за целое, скрепленное чем-то надличностным, пусть даже варварским. Теперь — только спасение свободных индивидов всех по отдельности, что возможно для Господа, но никак не для человека. Вы, Максим, боретесь за других, подобных себе, с монстром, вооруженным до зубов, в том числе моралью. И ваша борьба куда безнадежнее, чем подвиг, скажем, трехсот спартанцев, и не по причине монстра, а потому, что объект рассыпчат, нет общего адреса. Я бы вам желал, чтобы вы дожили и поняли: Господь в таких делах — лучший Интернет.

— Ну, это вряд ли, честно вам скажу, — поморщился Максим Т. Ермаков. — Не хочу перед вами себя приукрашивать. Я действительно индивид обыкновенный, которого грузят кто Господом, кто катастрофами, кто причинноследственными связями. А я хочу одного: отсидеться полгода и уехать из страны. Нет во мне ни воодушевления, ни патриотизма. Не вижу, чем эта страна для меня лучше других. По мне, так намного хуже. Разбитые дороги, взятки, грязища, одни гайцы чего стоят, с их волшебными полосатыми палочками, приносящими за дежурство десять тысяч рублей левого дохода. Нет уж, я сначала буду искать, где глубже, а потом, где лучше. Видите, какой я хам: пришел о помощи просить, а не поддакиваю, оскорбляю ваши хорошие чувства. Вас вот тоже поимели, заставили изображать притон, а вы, небось, еще и патриоты.

— Тут все сложнее, Максим, — мягко проговорил Шутов, качая головой. — Наша родина — православная вера. Для веры, как для Интернета, неважно, где находится физическое тело человека, лишь бы он был подключен к сети. Помните, как раньше говорили: за веру, царя и Отечество. Вера на первом месте, она и есть основа, как теперь говорят, айдентити. Но это все опять фундаментальная наука, вы не готовы и не хотите пока.

— Да, действительно, Василий Кириллович, давайте ближе к сегодняшнему дню, — деловито вмешалась Саша, за чьей спиной, в окне, низкий рассветный луч слепо искал просвета между двумя угловатыми крышами, будто нитка пыталась войти в игольное ушко. — А то проговорим на общие темы и не поймем, что делать-то надо для Максима.

Тут интеллигент, который все это время, насупясь, копался в своих очках, поднял близорукие глаза цвета выдохшегося одеколона и гулко кашлянул, привлекая всеобщее внимание.