Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На часах было шесть тридцать. Так что я мог пописать еще около часа, прежде чем придется отправляться «на службу», в свою давно уже опостылевшую мне редакцию. С ее строкогонством и поверхностными сиюминутными новостями на час. Фактически, как и все газетные редакции мира, мы занимались тем, что производили информационных бабочек-однодневок…
За окном было почти темно. Слегка туманно. И лишь некоторые окна двух соседних, противоположных нашему, домов светились желтоватым светом.
Самые чудные, самые сокровенные минуты для меня, когда я был один на один со своими мыслями и чистым листом бумаги, наступили.
Сегодня я, наверное, смогу написать что-нибудь стоящее, подумалось мне, и я вдруг ни с того ни с сего припомнил, как мы вчера вечером, после работы, со своими коллегами из других газет играли в футбол. И я еще подумал тогда, что некоторые эпизоды из этих наших регулярных матчей, по вторникам и четвергам, могли бы стать деталями в каком-нибудь рассказе. Как, например, мысли героя об обыденности жизни, когда он забивает гол и радуется этому, будто это первый гол в его жизни. Одновременно он еще и думает: «А как там сейчас Кристина со всей ее болью и неподвижностью». Но эти мысли у него все же вторичны.
Стоп. Что-то у меня тут перепуталось…
Ведь было лето. Откуда же тогда взялось это черное небо в 6.30 утра, легкий низовой туман и мигающая звездочка?..
Видимо, просто мои воспоминания сместились в осень, когда я дописывал этот рассказ, заново переживая то, что случилось летом. Да, впрочем, это все не так уж и важно. Ибо в любом рассказе существенны прежде всего ощущения героя, а не реальные атрибуты, окружающие его. Детали вторичны. Они лишь дополнение к чему-то основному…»
После работы, которая в то утро шла у меня очень хорошо, а значит, и сегодняшний день с таким зачином уже не будет потерян для жизни, не будет бессмысленен, пуст, несмотря на то, что днем мне, может быть, придется заниматься всякой ерундой, – я выпил чашку кофе с молоком и съел два бутерброда с еще теплым сыром и хлебом, запеченные в духовке, когда на кусок батона кладется долька помидора, а сверху – сыр.
В редакции я появился в прекрасном настроении! Почти в таком же, какое бывает у меня после хорошей тренировки, завершенной контрастным душем. Эти многолетние, три раза в неделю, занятия спортом, – будь то футбол, теннис или просто бег, – всегда возвращали меня в мир гармонии, прежде всего с самим собой, из бестолковости и хаоса обыденной жизни. И нужны были очень веские причины для того, чтобы я, скажем, не пошел играть в футбол. Непогода такой причиной никогда не являлась. И даже болезнь Кристины таким обстоятельством не стала, хотя я и чувствовал некоторые угрызения совести от испытываемой мною мышечной радости, словно немного предавал ее в эти минуты. Но такие мысли я старался поскорее от себя отогнать, ибо в них в итоге не было абсолютно никакого смысла. Поскольку ход времен и судеб нам изменить не дано.
После утренней планерки, – во время которой я раза три, наверное, успел мысленно повторить: «Привет, родной дурдом!», поскольку обычные планы нашего редакционного начальства, по-видимому казавшиеся ему такими необычными и значительными, именно это скорбное заведение и напоминали, – редактор оставил меня у себя в кабинете, предложив написать «живой репортаж», «пропущенный через себя», о том, как идут приемные экзамены в университете. Настоящем университете, созданном как таковой еще в начале века. И не чета нынешним, озаглавленным так и вдруг, в одночасье, возникшим из бывших институтов средней руки.
Задание было не из худших (ведь он мог предложить – заставить меня, написать, скажем, о каком-нибудь передовике производства, который обточил, например, за тот же промежуток времени на двадцать болтов больше, чем его товарищи), и я отправился на набережную, в 1-й, административный корпус университета, созвонившись предварительно с проректором по учебной работе и договорившись с ним о встрече, но которого, тем не менее, на месте в назначенное время не оказалось.
Его секретарша, женщина, что называется, в расцвете лет, с едва заметными признаками осени в ее безукоризненном облике, сказала мне, что проректор будет через полчаса.
– Его срочно вызвал к себе ректор, и он просил извиниться перед вами, – мило улыбнувшись мне, закончила она.
– Как же мы проведем эти томительные полчаса, сударыня? – тоже улыбнулся я. – Может быть, вы мне пока, чтобы зря не терять время, дадите для журнала «Земля и глина» интервью о вашей неувядающей красоте под таким, скажем, заголовком: «Как мне всегда удается быть очаровательной!» Причем упор мы сделаем на слове «всегда».
– Я бы дала вам, столь любезному молодому человеку, все что угодно, только не в рабочее время. То есть не всегда, – ловко обыграла она мои слова, что несомненно говорило о том, что даже очень красивые женщины бывают порой, правда, увы, очень редко, умны или, во всяком случае, остроумны.
Ее ответ в тон моему игривому вопросу прозвучал весьма двусмысленно, но уловить, чего в нем было больше, кокетства, намека или иронии, я, честно говоря, не смог.
Секретарша уже деловым тоном, словно это был совсем другой человек, отвечала кому-то по телефону, а я незаметно выскользнул за дверь. Мне почему-то вдруг нестерпимо захотелось побыть одному.
Из старинного корпуса университета я направился прямо на набережную, пожалуй, самое красивое место нашего города.
Полусонные лотошницы и прочие служители прилавка словно нехотя открывали свои ларьки и летние павильончики. Глядя на их заспанные, постные лица, создавалось впечатление, что именно покупатели являются их основными, причем злостными врагами, мешая им спокойно жить.
Я выбрал самый маленький, на свежем воздухе, павильончик под ярким тентом, недалеко от памятника первопроходцам Сибири. В этом «Бистро», а именно так он именовался, было всего три столика и шесть стульев.
Желтый тент слегка поколыхивал от ветра с реки, а деревянный барьерчик, доходящий до подлокотников синих пластмассовых кресел-стульев, был уже приятно прогрет утренним нежарким солнцем.
Я взял кружку пива «Адмирал Колчак» и арахисовые орешки. В моем распоряжении было целых полчаса! И это были полчаса свободной жизни, которые я мог употребить как угодно.
Мне угодно было выпить пива у реки и полюбоваться прекрасным пейзажем в этот изумительный изумрудный летний день.
«Красота-то какая! Да еще сегодня пятница – в древнем Риме это был день Венеры. А в нашем, не древнем, конец недели – тоже радость немалая».
Пиво было прохладное, а орешки слегка солоноватые. Противоположный берег реки казался действительно изумрудным, утопая в сочной зелени лета. Из которой, среди плавных ее изгибов, то тут, то там нелепо, будто очень быстро выросшие из своей одежды дети, торчали серые корпуса блочных многоэтажек. А ниже, по реке, против течения шел прогулочный белый пароходик. Противоположным курсом над ним, синей гусеницей, лениво ползла электричка с востока, скорее всего из Слюдянки, которая, казалось, еще сохраняла на себе свежее дыхание Байкала, блестя вагонами, словно покрытыми чистой утренней росой.