– Пока! – услышал я голос радиста, махнувшего мне с трапа и улыбнувшегося на все тридцать два зуба не показной, а искренней улыбкой. – Адрес мой знаешь – заходи!

Вскоре его спина растворилась в фиолетовых февральских сумерках…

За моей спиной по металлу палубы звонко зацокали острые каблуки Зининых сапожек. Я сделал усилие, чтобы не обернуться.

Она подошла ко мне. Нарядная, красивая, весёлая.

– Прощай, мой сладенький, – проговорила громко. – Не поминай лихом, коль что не так, – положила руку на моё плечо, и я увидел, как она ненароком стрельнула взглядом на причал, где у трапа со скучающим и, казалось, ко всему безразличным видом стоял боцман.

Зина чмокнула меня в кончик покрасневшего холодного носа, словно пытаясь его согреть. Потом с серьёзным видом стерла с него смоченным слюной носовым платком свою губную помаду и очень весело добавила.

– А то ты и вовсе будешь на гномика похож.

Немного помолчав, покачиваясь на высоких каблуках и будто запоминая моё лицо, вновь заговорила:

– Такое вот Хироо получается, Игорёк… Потому что в жизни всегда складывается не так, как хочется, а так, как можется или сложится. Ну, до свидания, что ли! – уже веселее проговорила она. И, перейдя по трапу на причал, пошла по нему мимо боцмана, играя бёдрами, с блуждающей улыбкой и высоко поднятой головой. Независимая, гордая, снисходительно ловящая на себе восхищённые взгляды мужчин с соседних судов.

Наверное, именно так по красной ковровой дорожке шествуют на Каннском фестивале кинозвёзды, знающие, что вслед им смотрят с завистью и восхищением…

Я видел, как почти уже в конце причала, следуя за Зиной упругим скорым шагом, её нагнал боцман и, взяв за руку, попытался остановить и развернуть к себе.

Она резко выдернула руку, и какое-то время они стояли друг против друга, высокие, красивые, стройные, и о чём-то ожесточённо споря, размахивали руками… А потом, развернувшись к судну спиной, пошли рядом. И, кажется, правда, не могу сказать наверное, потому что было уже довольно темно, Зина взяла Олега под руку.

Издалека, во всяком случае, они казались неразделимы.

Так они и растворились в темноте, шагая плечом к плечу…

Август 2004 г., август 2005 г., Порт Байкал

Январь – апрель 2006 г., Иркутск

В начале Того, предпоследнего лета двадцатого века, я стоял на берегу широкой, спокойной сибирской реки и слушал, как в могучих кронах высоких тополей, с еще клейкой и сочной зеленью первых листьев, задумчиво шумит ветер…

В его свежей прохладе и безутешности, словно он прилетел сюда из еще более северных, таких милых ему широт, было что-то прощально-осеннее, немного грустное, но в то же время обнадеживающее и светлое, как далекий привет от очень близкого тебе человека.

Мы были здесь совсем одни – я и ветер. Да… еще, конечно, река и этот совсем пустынный берег с темным влажным песком у уреза воды.

Присев на огромное, наполовину замытое белым, шуршащим под ногами песком, гладкое, белесое бревно, я почему-то вдруг с отчаянной радостью подумал о том, что в это лето непременно должно произойти что-то очень хорошее. От чего с годами, все дальше уходя от детства, как бы отвыкаешь постепенно, не ожидая уж от Времени счастливых перемен.

* * *

Ранним утром, в середине июля, мы с моей женой Натальей стояли на лестничной площадке третьего этажа реанимационного отделения и ждали хирурга. Он обещал рассказать о состоянии нашей лучшей подруги Кристины, которая накануне вечером, после автомобильной катастрофы, была доставлена сюда вместе со своей приятельницей, которая ночью скончалась. И в списках больных реанимационного отделения, вывешенных на первом этаже, ее фамилия была уже зачеркнута синим фломастером.

Хирург, пригласивший нас в свой кабинет, сообщил, что «состояние пациентки тяжелое, но не безнадежное» и что они будут готовить ее к операции. Вот тут мне почему-то и припомнился тот давний весенний ветер и пустынный берег реки и я решил: «Все обойдется!»

Поскольку Кристина была в сознании, врач позволил нам передать ей какую-нибудь бодрую записку.

Наталья тут же, на клочке бумаги, своим ровным каллиграфическим почерком написала, что мы все знаем, что находимся рядом и сделаем все, что потребуется, для того, чтобы Кристина поскорее вышла из больницы.

Медсестра, относившая нашу записку, вернулась через минуту и сказала: «Больная просила передать, что у нее все в порядке», а к нам имеется единственная просьба: два раза в день выводить Дени (колли Кристины), еда для которого находится в холодильнике.

В больничном дворике жена, так хорошо державшаяся в отделении, расплакалась, уткнувшись носом в мое плечо.

– Я больше не могу! Это какое-то безумное лето. Сначала мать едва выбралась из болезни, потом Димка (наш сын) заболел гепатитом, а теперь вот Кристина…

Я тихонечко похлопывал ее по вздрагивающему плечу и молчал.

Что я мог ответить?.. Рассказать ей о моем давнем предчувствии? О том, что в это лето должно непременно случиться что-то очень хорошее – похоже, не оправдывалось по всем статьям, и я как раз раздумывал об этом. Я даже мысленно загадал, что если Кристина выкарабкается – это и будет то самое, очень хорошее, почти невероятное, чего мы все так желаем теперь.

После операции Кристина пребывала в основном уже в бессознательном состоянии. И все тот же хирург с усталыми, покрасневшими, как от бессонницы, глазами пояснял нам, что это даже неплохо, поскольку в противном случае у нее мог бы случиться болевой шок от множественных травм и переломов.

– Я думаю, кризис продлится дня два-три. После чего должно наступить некоторое улучшение, – не то размышлял вслух, не то уверял нас врач.

Когда он говорил эти слова, у меня создалось такое впечатление, что он хочет убедить в том, что говорит, прежде всего самого себя.

– К тому же, – добавил он, словно подбадривая свои почти иссякшие силы, – нам звонили с кафедры мединститута и заверили, что они для Павловой, как для своего работника, если понадобится, подключат самые лучшие медицинские силы города. Так что будем надеяться и ждать, поскольку большего нам пока не остается. – И после паузы каким-то словно извиняющимся тоном добавил: – Поверьте, мы сделали все, что могли…

От последней его фразы повеяло такой безысходностью и таким могильным холодом, что мне стало не по себе.

Жена уже не плакала, когда мы вышли в маленький, загаженный мусором, изнаночный (потому что он находился не с парадной стороны здания) больничный скверик. Она только предложила немного посидеть.

– Ноги что-то не держат, – виновато добавила она.