– Руперт-бей узнал этого скверного пса Анубиса, который убежал к нему от своей хозяйки, а его хозяйку, Меа, он не узнает.

В следующий миг случился великий переполох. Бедный Анубис скатился с колен Руперта прямо в костер, где обжег себе хвост и теперь, жалобно скуля, лизал его, по прежнему преданно глядя на своего бывшего хозяина. Тот схватил костыль и пытался подняться с земли. Наконец он встал и протянул руки, но затем, как будто что-то вспомнив, вновь опустил, правой рукой схватил руку Меа, прижал ее сначала ко лбу, а потом к губам.

– Какой, однако, болван, – проворчала себе под нос Бахита, – целовать ей пальцы, когда он мог поцеловать ее лицо. Я всегда считала, что эти белые люди безумцы, но этот бей еще и святой. Бедная Меа, это надо же, влюбиться в праведника! Лично я предпочла бы грешника.

Тем временем Меа вернула приветствие «праведника» тем, что поцеловала его пальцы, а про себя подумала: «Та женщина с белоснежным лицом и сапфировыми глазами дурно с ним обошлась. Возможно, это нехорошо, но я желаю ей смерти, потому что тогда он будет не только меня любить, но и открыто в этом признается».

– Ты вернулся! – воскликнула она по-арабски. – О, мой повелитель! Разве я не говорила тебе, что мы встретимся снова, разве я не чувствовала, как ты с каждым днем все ближе ко мне, и потому оторвала моих воинов от их садов и просидела здесь все три последних дня?

– Да, Тама, я вернулся, – ответил он чуть дрогнувшим голосом.

– И это все, что ты хочешь сказать? – удивилась она, с сомнением и на лице, и в голосе. – Надолго ли ты вернулся? Вдруг ты пробудешь здесь всего ночь, или неделю? Быстро отвечай мне, надолго ли ты вернулся?

– Не знаю, – ответил он, – все зависит от тебя. Думаю, что на всю мою жизнь, если ты разрешишь мне остаться в твоем услужении.

Из груди Меа вырвался облегченный вздох.

– О, оставайся на всю эту жизнь, и если хочешь, то и на следующую. Оставайся до тех пор, пока горы не рассыплются и не превратятся в пустыню, а Нил направит свои воды через Таму, главное, чтобы я оставалась с тобой. Но что ты хочешь сказать? Как ты можешь быть мне слугой, если ты кто-то другой? – и она махнула рукой вверх.

– Меа, – произнес он, – ты должна понять. Теперь я бедняк. В этом мире у меня ничего нет, и даже те крохи, какие у меня есть, я не могу получить, так как обещал быть для этого мира мертвым, и попроси я себе мои деньги, как все узнали бы, что я жив. Взгляни, это все, что у меня есть, – и, сунув руку в карман, он извлек оттуда семь с половиной пиастров, – это, пистолет и хромой верблюд. Я должен был отказывать себе во всем, чтобы протянуть на моих деньгах от Лондона до Тамы, и как ты видишь, даже отправился в путь через пустыню в одиночку. Я должен зарабатывать себе на хлеб, но я вспомнил твою доброту и твои слова, что ты всегда рада меня видеть, и подумал: «Я вернусь назад к своей дорогой Меа и попрошу ее, чтобы она разрешила мне взять на себя заботу о ее землях, а взамен дать мне дом, в котором я мог бы жить, и немного пищи, и если благодаря моим стараниям она сможет продать урожай с большей выгодой, чем обычно, то я попрошу себе небольшой процент с выручки и куплю себе книг и новую одежду». Не знаю даже, не слишком ли много я у тебя прошу, – смиренно добавил он.

– Нет, – ответила Меа, – я не думаю, что ты просишь слишком много, ибо ты мог иметь гораздо больше, но мы можем позднее заключить наш договор. А пока, мой слуга, я нанимаю тебя до конца твоих дней, ты же на счастье угостишь меня ужином, который ты готовишь в котелке, ибо я голодна. Впрочем, нет, – добавила она, – я забыла. Это я должна угостить тебя, а Анубис, который любит тебя больше, пусть получает твой ужин.

И она хлопнула в ладоши. Из темноты тотчас же вышли пятеро воинов и подозрительно посмотрели на Руперта. Меа с яростью набросилась на них.

– Кто вы? Камни в пустыне или стволы пальм? – крикнула она. – Что вы стоите неподвижно? Лежать, псы, и принесите клятву верности своему господину, который вернулся, чтобы править вами!

Они не стали мешкать или ждать, чтобы она повторила свой приказ, ибо было в ее глазах нечто такое, что подсказало им, что лучше всего быстро ей подчиниться. Впрочем, эта клятва была им не в тягость, ибо все они любили и почитали Руперта как великого и храброго воина, который спас жизнь их повелительницы и ее честь. Поэтому они распростерлись перед ним на песке и, несмотря на его протесты, положили руки ему на ногу и на восточный манер признали себя его слугами.

– Довольно, – сказала Меа, – пусть один из вас вернется в лагерь и приведет мою кобылу, чтобы моему господину было на чем ехать, и вели эмиру, чтобы тот выслал навстречу своих воинов, дабы приветствовать его.

Воин стремглав бросился выполнять ее распоряжение, другие отошли, чтобы посмотреть, в чем там дело с верблюдом, и повели его в лагерь.

– Меа, Меа, – укоризненно произнес Руперт, – ты ставишь меня в двусмысленное положение. Я всего лишь нищий бродяга, и из семи пиастров, что у меня есть, чем я могу одарить этих людей, которых ты заставляешь оказывать мне знаки почтения, как если бы я был султан?

– Ты можешь подарить им лучший из даров, тот, что ты уже подарил мне, – самого себя. Давай поймем друга, Руперт-бей. Ты, если хочешь, можешь называть себя моим слугой, я не стану с тобой спорить, ибо не могу найти слово лучше. Но со мной ты господин моего народа, ибо, если бы не ты, меня давно бы среди них не было.

– Как такое может быть? – пробормотал он. – Ведь я не могу просить тебя… – выражение его лица поведало ей все остальное. Ее рука слегка дрогнула.

– Она все еще жива? – спросила Меа, в упор на него глядя.

Руперт кивнул.

– И ты по-прежнему считаешь себя связанным с ней узами брака?

– Да, Меа, согласно моему закону и моему обету, ни один из которых не может быть нарушен.

Она шагнула ближе и заглянула ему в лицо.

– Ты по-прежнему ее любишь, Руперт?

– Нет, – коротко ответил он. – Она жестоко обошлась со мной. Для меня она почти что мертва.

– Понятно. И ты любишь другую женщину?

– Да, Меа, – ответил он и кивнул головой.

– Вот как! И как же ее имя?

Руперт огляделся по сторонам, как будто искал глазами путь к бегству, и не найдя такового, ответил:

– Ее имя – твое имя и ничье другое. Но, молю тебя, сжалься над моей слабостью. Помни, что эта одинокая стезя трудна, и не прогоняй меня назад в пустыню.

Она слегка склонила голову, а когда подняла ее снова, в свете костра и звезд над головой он увидел, что лицо ее сияет великой радостью.

– Не бойся, Руперт, – сказала она, – Неужели мой путь настолько легок, что я хочу усеять терниями твой? Я всем довольна. Говорю тебе, я всем довольна. Это лучший, наисчастливейший час в моей жизни, он сияет надо мной, как та звезда. Я отдаю себе отчет в том, что ты велик и благороден, и сердце твое полно любви, но ты отрекаешься от своего сердца. Должна ли я тогда отречься от моего или стану пытаться очернить твою честь в твоих же собственных глазах? Нет, лучше я погибну или – что еще хуже – расстанусь с тобой. Каков был наш уговор? Что мы с тобой будем как брат и сестра, объединенные любовью сотни мужей и сотни жен. Уговор этот останется в силе, я не озлоблюсь и не ожесточусь. Вот только я боюсь себя, Руперт, боюсь, что когда моя красота начнет увядать, ты, привязанный ко мне лишь духом, ты, кому не увидеть меня заново рожденной в детях, можешь устать от этой ревнивой полудикой дочери пустыни, ибо я знаю, что моя ревность никуда не денется.