Тем временем Реваз связался с этими коллекционерами. Один из них на предложение купить пектораль отреагировал вяло — сказал, что такая находка бывает раз в тысячу лет и что это, скорее всего, подделка. По-видимому, Полищук — а это был именно он — хотел сбить цену (потом его люди приезжали к нам, чтобы узнать, кому продана пектораль). Второй коллекционер, Степан Степанович Беляков, высказал заинтересованность.

Заказывая Яше копию, Реваз сказал, что собирается предложить пектораль Белякову, а дубликат оставить себе на память. Но старый пройдоха обо всем догадался. Оставлять его в живых было опасно: на старости лет он стал болтлив. Так что я взяла грех на душу. Каюсь…

— Вы хотите сказать, что… — попытался задать вопрос Черепанов, но хозяйка мягко остановила его.

— Молодой человек, не перебивайте меня, пожалуйста. У нас очень мало времени. Во всяком случае, у меня. Я все скажу.

К сожалению, при встрече с Беляковым, а точнее уже после экспертизы пекторали, Ревазу не удалось подменить оригинал. Немного позже это сделала я. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы попасть на день рождения в дом Беляковых, — к счастью, среди приглашенных оказалась одна моя старинная знакомая. Уже на следующий день скифская реликвия вернулась в Харьков. Вскоре после этого в нашем доме снова появились люди Полищука. Они угрожали сыну и требовали отдать им находку. Заметьте, уже не продать, а отдать. А потом вечером Реваза сбила машина…

Клара Иосифовна отпила глоток из чашки. Было видно, что женщина устала — ее движения стали вялыми, блеск в глазах исчез.

Собравшись с силами, она продолжила свой рассказ:

— Какое-то время я была сама не своя. Но тут появились вы, Виталий Григорьевич. Помните, мы вместе обнаружили в нашем тайнике деньги, и в тот вечер я решила отомстить за сына. Ну а дальше вы, наверное, все уже знаете.

Она закрыла глаза и устало откинулась на спинку стула. Некоторое время в комнате стояла тишина, каждый думал о своем.

Затянувшееся молчание нарушил Сидорченко:

— Клара Иосифовна, вы понимаете, что после такого рассказа, мы просто обязаны вас задержать. Хотя, учитывая чистосердечное признание, можно оформить явку с повинной.

Казалось, что женщина его не услышала. По-прежнему не открывая глаз, она молча сидела за столом. Капитан первым понял почему. Внимательно посмотрев на Клару Иосифовну, он взял стоявшую на тумбочке упаковку с сахарином и понюхал его.

Его крик, наверное, услышали все, кто следил за домом с улицы:

— «Скорую»! Срочно вызовите «скорую»!

134—36 до н. э.

Отказываться от продолжения войны с Римом повелитель не собирался, а значит, требовалась новая армия, и теперь все Боспорское царство должно было трудиться ради этой цели.

Пантикапей находился в проливе между Меотидой[13] и Понтом Эвксинским и имел выгоды от торговли и рыбной ловли. Но с возвращением Митридата и рыбаки, и торговцы стали все чаще роптать под гнетом податей, которые он ввел. Правда, свое недовольство выражали не открыто — тайно, как бы между собой. Даже при римлянах Пантикапей не платил таких податей, как теперь, да и жил в покое и благоденствии. Город развивался, о войне никто даже не помышлял, поскольку передел территорий происходил в основном в Малой Азии и Сирии. Звон мечей и грохот стенобитных орудий давно был забыт жителями этого города.

Прослышав о настроениях своих подданных, Митридат посчитал, что сейчас самое время воздать должное богине плодородия Церере и устроить в ее честь великий праздник, чтобы та не обделила горожан ни урожаем, ни уловом.

Глашатаи упредили собравшихся на площади, что следует радоваться милости повелителя и быть готовыми к торжеству, ведь жертвенные животные уже отобраны и церемонии пройдут в ближайшие дни.

По традиции с первыми лучами восходящего солнца жрецы в уединении вознесли молитвы богам. Только они знали, как правильно обращаться к богам и что им говорить. Только они имели связь с теми, кто восседал на Олимпе и от кого зависело благополучие и мир в их округе. Их просьбы были в основном о плодородии, а благодарности — за благополучие, в котором некогда жил Пантикапей.

Торжественная процессия вышла из храма. Впереди шли жрецы низшего сана. Они несли амфоры с маслом и вином, часть которых предназначалась для приношения в жертву, другая — для ублажения празднующих. Двое из них вели под уздцы белого коня, самого дорогого из тех, что имелись в конюшне Митридата, — это был его личный дар! За ними следовали священнослужители рангом повыше, те, которые получили право читать молитвы и обращаться к богам. Руки их были смиренно сложены на груди, и все помыслы направлены на то, чтобы обратить внимание олимпийских богов на происходящее.

Идти было недалеко — алтарь располагался возле храма, над обрывом. По пути следования процессию встречали жители города. Выстроившись вдоль мощеной дороги, они восторженно обсуждали жертву. Она была настолько хороша и дорога, что боги наверняка услышат молитвы и Церера обратит свой взор на благословенный Пантикапей.

Вместе со своими поводырями гордый конь поднялся на край скалы, каменной стеной падавшей в море. В море, которое постоянно забирало в свои глубины рыбаков и воинов, которое могло бесцеремонно проглотить непокорный корабль вместе с парусом и экипажем, однако же и дать взамен полный трюм рыбы и всякой морской живности. Все зависело от того, в каком настроении находились Посейдон и Церера.

Трифон, верховный жрец Пантикапея, жестом остановил процессию, и все тотчас заняли свои места. Горожане, воины, жрецы расположились полукругом у края обрыва, Внизу Понт Эвксинский бился пеной о неприступные скалы. В центре действа стоял белый конь, которого с трудом сдерживали два жреца. Его покой нарушало необычно большое количество людей, их громкое песнопение, а главное — до этого его никогда не брали под узду. Конь был необычайно красив. Царские конюхи приметили это сразу, и судьба животного была предопределена задолго до этого дня. Его кормили, за ним ухаживали, но никто даже в помыслах не держал объезжать его и приучать к узде.

Митридат занял свое место на трибуне, специально построенной по этому случаю, и взмахом руки благословил Трифона на продолжение ритуала.

К тому времени слухи о смерти Ксифара разнеслись по всему городу, и каждый его житель считал необходимым, естественно шепотом, передать соседу или же знакомому весть о том, что повелитель не пощадил даже собственного сына ради восстановления справедливости. Если богам было угодно забрать у него сокровища, то он лично отдал им Ксифара. Поступок этот был оценен по-разному: одни проклинали его за немилосердие и жестокость, другие восхваляли за решительность и беспощадность. Но ни те, ни другие не могли позволить себе приблизиться ближе чем на стадию к тому месту, где у скалы виднелись останки юного царевича.