— По-моему, ты мне не все рассказал, — заметил Манухин. — Почему приятель Виноградова попал под машину?

— Не кричите на меня, — забормотал Сотников, — мать на меня кричала, когда отчим пришел домой, весь израненный… теперь вы… Она сказала — надо, чтобы подумали на кого-нибудь другого, не на Осипова… Я вызвал Володю по телефону, сказал ему, что знаю, кто убил Павлика… Надо было, чтобы Володю нашли мертвого… с порезами… и синяками… Но я плохо соображал, нес всякую околесицу… Он посмотрел на меня, сказал: «Это ты» — и побежал от меня… И угодил под машину.

Манухин посмотрел на него, покачал головой и стал заполнять протокол.

Через несколько дней после описанного выше разговора Манухин утром явился на работу и увидел, что возле проходной расхаживает Лепиков, уминая снег. Выражение лица помощника Митяю инстинктивно не понравилось.

— Наконец-то! — Лепиков подбежал к нему. — Слушай, там Фриновский… И он тебя ждет.

Манухин нахмурился. Фриновский был следователем прокуратуры, и довольно известным. С виду сердечный, любезный и всегда хорошо одетый, он, однако, не пользовался расположением угрозыска. Так как формально преступления раскрывали опера в сотрудничестве со следователями, первым волей-неволей приходилось находить общий язык с последними. Иван Опалин, к примеру, относился к числу тех сыщиков, которые предпочитали действовать самостоятельно и оставляли работникам прокуратуры лишь чисто бумажную работу, необходимую для того, чтобы дело направили в суд. Бывали и такие следователи, которые настаивали на том, что они главные, и требовали, чтобы их ставили в известность о любом предпринимаемом шаге. Вообще, конечно, очень многое зависело от профессионализма каждого конкретного следователя, и нельзя сказать, чтобы Фриновский был в своей области дилетантом. Не любили его совсем по другой причине, а именно потому, что все успехи он стремился приписать исключительно себе одному, в то время как все неудачи сваливал на сотрудников угрозыска. При одной мысли о том, что он сейчас увидит перед собой его улыбающуюся, пухлую, гладко выбритую физиономию, Манухин почувствовал, что у него стало горько во рту.

— Он сам пришел? — на всякий случай спросил он.

— Ну! Я же тебе говорю…

Оба они отлично знали, что Фриновский просто так никогда ни к кому не приходит, а делает так, чтобы являлись к нему самому.

— Ладно, пойдем, узнаем, чего ему надо, — буркнул Манухин.

Фриновский ждал оперов возле их кабинета. Он благоухал одеколоном, а в руках держал портфель, при виде которого в душе Манухина пробудились самые скверные предчувствия.

— Здравствуйте, товарищи, — произнес Фриновский, лучась улыбкой.

— Здорово, — буркнул Манухин. — А ты кого ждешь?

Он знал, что Фриновский, с тех пор как поднялся по карьерной лестнице, стал предпочитать обращение на «вы», и оттого сознательно употребил «ты».

— Вас, товарищ Манухин. — Фриновский улыбнулся еще шире.

— Меня? — притворно изумился Манухин. — У нас же нет общих дел.

— А теперь есть. Три убийства в Большом театре велено передать от Арапова мне. — И Фриновский предъявил бумажку с печатью и подписью прокурора, подтверждающую его слова.

Арапов был старый следователь, которого на Петровке очень ценили — главным образом за то, что он никогда не мешал расследовать дела так, как опера считали нужным. От Арапова попасть к Фриновскому означало… да, словом, не означало ничего хорошего.

— А что такое с Большим театром? — проворчал Манухин. — Я уже все раскрыл, между прочим. Там парень свихнулся на почве личной неприязни и нагородил три трупа, да еще один человек из-за него под машину попал.

— Парень, значит? — двусмысленно молвил Фриновский. — Ну-ну…

Манухин отпер кабинет, все трое вошли, избавились от верхней одежды, после чего Фриновский одернул пиджак и сел к столу. Исподлобья глядя на следователя, Митяй достал из сейфа бумаги и протянул гостю.

— Вот. Потрудился на совесть. Четыре человека задержаны: Благушин, Сотников, Осипов и мать Сотникова, врач больницы на Интернациональной. Как раз сегодня я собирался вызвать на допрос Людвига Карловича Бельгарда и директора Большого театра, которых упоминал вахтер в своих показаниях.

— Да-да, я не сомневаюсь, — весьма двусмысленным тоном промолвил Фриновский и углубился в чтение.

Манухин и Лепиков переглянулись. По правде говоря, последнему сейчас больше всего хотелось удрать, но он не осмеливался. Раз Фриновский добился того, чтобы дело передали ему, и раз явился к ним сам, значит, на уме у него что-то было. Но как Лепиков ни ломал себе голову, он не мог придумать объяснения и только смутно подозревал, что их с Манухиным ждут неприятности.

Дочитав последнюю страницу, Фриновский откинулся на спинку стула и сцепил на животе пухлые белые пальцы.

— И я должен во все это поверить? — спросил он скучающе.

— В каком смысле? — насторожился Манухин.

— В прямом. Месть из-за балерины, которая давно умерла и которую все уже благополучно забыли… Это что, какая-то фильма? — Слово «фильм» в 30-х годах уже практически повсеместно использовалось в мужском роде, и старомодное «фильма» напоминало главным образом о душещипательных мелодрамах, которые снимали много лет назад. — Нет, товарищи, так не годится. Вас обвели вокруг пальца, а вы и рады были поверить. Вам ведь совсем не хочется понять, что за всем этим стояло, да?

Лепиков открыл рот. Лицо Манухина стало медленно наливаться красной краской.

— Слушай, Фриновский…

— Слушайте. — Следователь голосом выразительно подчеркнул последний слог. — Очень плохая работа, товарищ Манухин, очень плохая. Вы не обратили внимания на самое важное — на то, что первый убитый, Павел Виноградов, был комсомолец, на то, где именно все происходит… Наконец, самые важные фигуры — директора театра и этого… Бельгарда — вы зачем-то припасли напоследок, хотя любому ясно, что они тут главные. — Он постучал согнутым указательным пальцем по пухлой папке. — Это же заговор, товарищи, чистой воды заговор. А тот, кого вы приняли за убийцу, — всего лишь исполнитель.

Тут Лепиков, наподобие врача в хрестоматийной пьесе Гоголя, издал какой-то неопределенный звук — не то «ы», не то «э» — и выпучил глаза. Манухин же ничего не говорил, а только дернул челюстью и тяжело опустился на свое место.

— Вот, значит, как, — процедил он сквозь зубы.

— И Виноградова убили не для того, чтобы подставить какого-то артиста, а потому, что он что-то узнал о заговоре и хотел выдать заговорщиков. Он же был комсомолец, по словам его матери — прекрасный, честный, чистый молодой человек. Здесь же все очевидно. И если директор знал о заговоре, немудрено, что он сам, лично поторопился избавиться от тела.