вещах, даже снова до лестницы. Тут ему отрекомендовался, объявляя, что раньше его крестоносцы звали Пилзем, потому что как гриб вырос на стене замка и родителей своих не знал, а имя ему было Абель. Поклонившись в ноги, он остался внизу.

Дингейму тоже не хотелось замыкаться в помещении и он задержался для разговора с этой дивной фигурой, в которой узнал скрытого друга, а, быть может, шпиона крестоносцев.

Таким образом завязал с ним, или скорее пытался начать разговор, наперёд объявляя, что был он военным пленником.

Недоверчивый Абель не имел охоты вдаваться сразу ни в какие отношения, притворялся, что ему спешно надо дерева для кухни приготовить.

Между тем, однако, он внимательно присматривался к Дингейму и слушал, что он ему рассказывал, на большую часть вопросов всегда давая одинаковый ответ, что мало чего, или ничего не знает; в конце концов это утомило Дингейма, который взошёл на стены для прогулки и оттуда грустно разглядывал городок. Спасённый от пожара и грабежа, которые обязательно последовали бы, если бы замок не сдался, он казался отсюда достаточно состоятельным и приличным. Жизни в нём, однако, было видно мало, по той причине, что жители из боязни новой дружины, скрывались и сидели, не показываясь даже на улицах. К колодцу на рынке изредка, выбежав из дома, оглядываясь вокруг, торопилась девушка, черпала воду и спешно убегала, захлопывая за собой дверь. Когда так, прогуливаясь, думал Дингейм, из города вышли две женщины, с лицами, прикрытыми вуалью, и дорогой, которая шла под валами замка, видно, хотели выйти за плотину, а, быть может, далее в свет; но солдат, стоящий на страже, задержал их и развернул, потому что этого дня никому ещё от города – ни женщине, ни мужчине – отдаляться не разрешали, дабы в других крестоносных замках не дали знать о приблежающемся королевском войске.

Женщины, как можно было судить по одежде, мещанки из Морунга, хотели спешно повернуть назад, когда солдат приказал им остановиться, угрожая, что застрелит, и ждать, пока с ними кто-нибудь из высланных не поговорит. Боялись, как бы они не несли каких писем.

Хотя у женщин были завуалироны лица, фигура одной из них, как казалось, младшей, сильно бросилась в глаза Дингейму. Имея голову, загруженную воспоминанием Офки, казалось, он в движениях и осанке находит какое-то сходство с нею. Как раз дали знать о том пану Брохоцкому, когда и Дингейм пришёл, предлагая самому допросить женщин и принести о них сведения. Не предполагая о важности этого случая, пан Анджей согласился послать своего пленника.

– Наилучшей будет вещью, – сказал он, – препровадить их сюда, а я уж сам получу от них правду.

Сильно напуганные женщины стояли у стен, имея над собой стража с направленным самопалом для устрашения, когда подбежал Дингейм.

Младшая из них вдруг отвернулась, увидев его и не желая мешаться в разговор, а старшая сама подошла, сокрушаясь:

– Милостивый пане, – говорила она, – что же слабые женщины плохого вам могут сделать? Мы шли помолиться чудесной фигуре за прудом, неподалёку.

Она указала рукой.

– Вон там, где стоят те деревья.

– Идти сегодня никому не разрешено, – воскликнул Дингейм, пытаясь рассмотреть укрывающуюся.

Но та обратила заслонённое вуалью лицо к пруду, а была так обвязана платком, что, кроме глаз, ничего из-под него не было видно.

Это ещё больше возбудило любопытство Дингейма.

– Вам бы следовало, – воскликнул он, – пойти объясниться с владельцем в замок.

Женщины смутились: посмотрели друг на друга.

– Я там говорить с ним не смогу, – сказала старшая, – и что мне ему поведать?

– Таков его приказ, – отпарировал Дингейм, – но я сам пленник, мне вас жаль, а тех, чья сила, нужно слушаться и уважать.

– Ну, тогда я пойду одна к нему; зачем же я девушку, дочку мою, между солдатами поведу? Она в город вернётся.

Сначала хотел Дингейм настоять на своём, но старшая женщина так его начала просить, что он покорился и младшей позволил уйти. Приглядываясь, как бодро она уходила к городу, он припомнил себе бегающую по Торуни Офку, и подозрение его ни только не улеглось, но даже возросло.

Во время, когда они шли под стеной и миновали солдата, Дингейм имел возможность приблизиться к старшей женщине и шепнуть ей:

– Если та девушка, что вас сопровождала, из Торуня, как мне кажется, и зовётся Офка Носкова, скажите ей, что дядя её, ксендз, который за ней гоняется, находится в замке; что замком командует Брохоцкий; и что в неволе тот, кому год тому назад она дала колечко, а через месяц его потом отобрала.

– Но что вам чудится, милый господин, – упёрлась мещанка, – это моя дочь Текла, которая никогда в Торуни не бывала, и никому перстеньков не давала.

Не имел уже времени ответить Дингейм, так как они входили в ворота, где стояла польская стража, а во дворе на лестнице – Брохоцкий.

Горожанка вошла, кланяясь и объясняясь.

Осторожный пан Анджей велел ей поклясться, что бумаги не имела и к крестоносцам не шла; он грозно объявил, что в течении трёх дней из города никто уходить не имеет права, и напуганную отпустил.

Дингейм вывел её за ворота, и только, когда миновали солдат, вернулся в замок. Офка застряла в его голове и сердце.

Брохоцкий, достаточно полюбивший молодого парня и видевший его более мягким, потому что Дингейм, привыкший к нему, не так остро, как раньше, держал себя, немного его использовал.

Вечером, осмотрев стены и стражу, приказав поднять мост и спустить броню, забрав ключи, когда огни были погашены, командуюший пошёл спать и Дингейма заставил идти в его келью. Вдалеке на тёмном небе светились зарева, это не дало пленнику спать; горело где-то в сёлах, куда тянулись войска.

На следующее утро, по привычке, звонарь звонил на утреню, хотя на хоры некому было идти. Благодарным за это, быть может, был только ксендз Ян, который сразу поспешил в часовню на молитвы.

Никто не возражал старому Абелю, согласно обычаю, вызванивать часы богослужения, только смеялись над его глупостью, что того понять не хотел, что уже не было необходимым, когда на приму, терцию, сексту, нону, вечерню и комплету никто не ходил.

Видно, это настолько вошло у него в привычку старого порядка, что каждую минуту к нему возвращалась машинально, вздыхал только, когда припоминал себе, что не было никого из братии, кто бы сохранял правила.

Абель сам предложил себя в слуги Дингейму, и с утра постучался в его келью, неся миску с водой и оловянный жбан. Поставив это, сам задержался у порога, оглядываясь вокруг и откашливаясь.

Посмотрел