— Спроси… — Анна прижала руку к груди. — Спроси, буду ли я счастлива?

Кивнула Апраксия и вновь принялась мешать карты.

На сей раз не было черноты. И, присев у столика, Анна терпеливо ждала, глядела, как двигаются блестящие намасленные губы старухи.

— Если сама того захочешь, — наконец сказала Апраксия. — Только быть тому счастью недолгим. А обойдется оно тебе, Анна, предорого. Все потеряешь…

Вот он, выбор, и дорога, которая пред Анной ляжет. Недолгое счастье и плата… какую судьба потребует? Неужто ее жизнь заберет?

— Нет, — Апраксия поспешила успокоить ее. — Жизнь твоя при тебе пребудет, а вот остальное, что имела, растеряешь… гнев вижу… слезы вижу… боль…

И никакой царской короны…

Выбирать… нет, не желает Анна слез. Но тогда выходит, что всю жизнь оставшуюся ей несчастною быть?

Мысль эта засела в голове Анны, словно острый крючок в рыбине. И теперь Анна просыпалась по утрам в холодной постели, чувствуя себя еще более несчастной, нежели прежде. Обычные дела не приносили ей успокоения. И куда бы она ни шла, что бы ни делала, не в силах была избавиться от обиды на жизнь.

Ну отчего сложилось все так… странно?

Лефорт, верный друг, единственный, кому осмелилась сказать Анна о своих сомнениях, ответил так:

— Ты ищешь любви, дитя.

— Я люблю царя.

— Не любишь. — Лефорт взмахом руки прервал возражения, готовые сорваться с языка Анны. — Ты была им увлечена, как и многие другие, однако увлечение — это не любовь. Он чересчур беспокоен для тебя, а твоя натура желает мира и порядка.

Да, возможно…

— Тебя уже не пугают, но отвращают перемены в его характере, то, как легко переходит его гнев в безудержное веселье и напротив, что, веселый, он способен вспылить из-за сущего пустяка. Тебя печалит непостоянство. И его привычка появляться, не предупреждая о визите…

…зачастую и не в одиночку, но со свитой, которая заполоняет весь дом. И тогда Анне приходится делать все, дабы не уронить лицо, показать себя справной хозяйкой. Мечутся слуги, страдают повара, и налаженная спокойная жизнь в доме в очередной раз разлетается вдребезги.

— Ты не любишь его, — повторил Лефорт. — Это все видят. И будь ты… другой, притворилась бы ласковой, влюбленной, тогда, не спорю, могла бы получить больше того, что уже имеешь. Возможно, он женился бы на тебе.

…он обещал, что женится, когда вернется из поездки. Но когда это случится? И случится ли? Петр щедр на посулы, однако забывает о них так же скоро, сколь и раздает.

— Но я вижу, что притворство чуждо твоей натуре. И, может статься, оно и к лучшему, — продолжал Лефорт. — Однако любовь красит женщину… вовсе без нее жить невозможно. Легкая холодность заставляет его стремиться к тебе, завоевывать тебя вновь и вновь, но ты становишься слишком уж холодна.

— И как мне быть?

Он глянул на нее с хитрецой:

— Как все. Найди себе любовника.

Совет этот был… неправилен.

Про Анну говорили, что любовников у нее множество, к ним и самого Лефорта приписали, и Алексашку Меньшикова, которого Анна недолюбливала — за наглость и прозорливость, и многих других мужчин. Петр от этих слухов отмахивался, верил Анне. Но что будет, если и правда обманет она его доверие?

— Он уедет, думаю, что надолго, на год, а то и дольше. Оглядись вокруг. Подыщи того, кто придется тебе по душе. Только, милая, будь осторожна! И не забывай писать письма… будь на словах нежна, добра. Больше говори о царе, меньше — о делах.

После отъезда Петра стало и вовсе муторно.

Любовник?

У Модесты, дорогой сестрицы, которая, почитай, и вовсе переселилась в роскошный дом Анны, едва ли не своим его полагая, было множество любовников. Она меняла мужчин с невероятной легкостью, не видя в том ничего предосудительного.

— Ах, Анхен, — приговаривала Модеста, избавляясь от очередного, надоевшего ей ухажера. — Жизнь летит. Так стоит ли тратить ее на призрачную верность?

О муже она если и вспоминала, то нечасто, с недовольством, мол, вновь он требует от нее чего-то невозможного. И на робкий интерес Анны Модеста откликнулась весьма охотно. Она знала всех и вся в Московии и, мысленно перебрав мужчин, которые могли бы приглянуться капризной ее сестрице, остановилась на одном.

Посланник саксонского курфюрста и короля польского Августа, господин Кенигсек, он был невысок собой, строен, по-юношески изящен. Он выгодно отличался от прочих мужчин, окружавших Анну. Его манеры были хороши, голос тих, а взор мягок… и никакой грубости.

И взгляд Анны, задержавшийся на этом мужчине — а в доме ей случалось принимать многих послов, ибо всяк желал засвидетельствовать почтение женщине, которая владела сердцем царя, — подсказал Модесте, что решение ее было верным.

— Он тебе понравился? — выспрашивала Модеста вечером. Отослав служанок, она сама разбирала прическу Анны, вытаскивала шпильки и расчесывала ее волосы гребнем.

— Он… интересен.

Анна боялась признаться самой себе, что в тот миг, когда ясные чистые глаза саксонца остановились на ней, сердце ее замерло. А затем полетело вскачь. И захотелось сразу и убежать прочь, и кинуться ему на шею, прижаться, обнять и уж более не отпускать его.

Прежде она задавалась вопросом, что есть любовь, но только теперь поняла — внутренний жар и холод в руках, беспокойствие внезапное и вместе с тем сладостное предвкушение некоего чуда.

Модеста же, глянув в подернутые поволокой глаза сестры, вдруг испытала сомнение: а правильно ли она сделала, познакомив Анну с этим человеком? Нет, он, безусловно, хорош собой, но вот Анхен… наивна. С нее станется — вообразить недолгую связь любовью всей ее жизни. И не выйдет ли так, что собственной рукой Модеста разрушит их хрупкое семейное благополучие?

— Послушай, дорогая, — сказала она, беря сестру за руки. — Этот мужчина хорош, но помни о том, что у тебя есть Петр…

— Неужели? — грустная улыбка тронула губы Анны.

— Ты его можешь не любить, но, узнай он про любовника, разгневается. Разве ты хочешь навлечь на себя царский гнев? Или на нас с матушкой? Пообещай, что будешь осторожна!

И Анна скрепя сердце дала обещание.

Но видит Бог, до чего же сложно оказалось его исполнить! С ней творилось нечто непонятное, и Анна, прежде холодная, рассудительная, при виде саксонца теряла всяческий разум. Она то вспыхивала жгучей ревностью, думая о том, что не только ей мил этот изящный и добрый человек, то успокаивала себя, вспоминая о царе, то холодела от страха — а ну как узнает Петр?