— Ты небось, Бялая, нажираешься на своих тусовках, а потом трахаешься там с тем, кто под руку подвернется и у кого еще стоит после всего выпитого, а?

— Отстань, Глеб! Зачем ты это говоришь? Ты не понимаешь, что это оскорбительно?

Он смотрел на меня с подозрением, что выводило меня из себя.

— Представления, как из каменного века, — выговаривала я ему. — Что, если я не замужем, так я не могу заниматься сексом с тем, кто мне понравится? И чтобы ты знал, я не сплю направо-налево с кем придется, хотя я верю, что у женщины есть на это полное право.

— Право есть. И такая женщина называется блядь.

— Да иди ты к черту! Ты просто неандерталец.

— А что, ты мне скажешь, что после того, как все напьются и выкурят по паре косячков, ничего такого не происходит? Да я видел, что у Божены творится, еще до того, как Леха появился. Каждый день оргии были.

— Оргии?! Я вижу, у тебя фантазия разыгралась. Ты лучше признайся, что тебе немного завидно. Где-то идет жизнь, а ты, молодой и красивый, заперт дома с маленьким ребенком и женой. Вот и злишься.

— Да это мне все завидуют! Когда я иду с женой и сыном по улице, на меня все оглядываются, все останавливаются сказать, какая мы красивая семья. Мы с Мариной как король и королева. А трахать постороннюю полупьяную, грязную девку, в которой неизвестно сколько до меня народу побывало, — фу, гадость!

— Да я тебя никуда и не приглашаю.

— Да тысячи, сотни тысяч женщин все бы отдали, чтобы оказаться на Маринином месте — муж, дети, семья. И ты, дорогая Алиса, в глубине души тоже хочешь быть нормальной бабой, а не такой вот суфражисткой.

Беседа принимала слишком личный характер, а ссориться мне не хотелось.

— О'кей, я не знаю, что такое суфражистка, но, судя по тому, как это звучит, быть ею не хочу. Но и то, что ты называешь нормальной бабой, имеет более широкие рамки, чем муж и дети.

После таких разговоров с Боженой было очень легко, она никого не судила и уж точно не осуждала.

Иногда она брала гитару и начинала петь. У нее был потрясающе сильный голос, хотя, конечно, десять лет наркотиков и алкоголя сказались на нем. Но все равно она, сидя в метре от меня на своей маленькой московской кухне, выбрасывала в пространство такое количество любви и внутреннего огня, что у меня мурашки шли по спине.

— Ты знаешь, что тебя называют русской Дженис Джоплин?

— Я лет в пятнадцать начала петь ее песни. Я училась на ней. Дженис не надо было прыгать, бегать, раздеваться. Ей надо было только закрыть глаза и пропеть.

— Слушай, извини, что я спрашиваю. А вот наркотики… ведь все почти рок-музыканты — наркоманы…

— Да ни фига! Ну почему про всех рок-н-рольщиков думают, что они торчат? Сколько раз повторять: не может человек торченный такую музыку делать. Не может!

— Не все употребляют, но многие. Это факт. Все-таки наркотики помогают творчеству.

— Наоборот! Ну, не то чтобы наркотики разрушают музыку, но очень мешают. Ничего не хочется, понимаешь? Типа — отстаньте от меня, оставьте в покое! У меня, по крайней мере, так было. Ощущение как от поездки к морю — лениво так, повалялась на песочке, погуляла, оттянулась и вернулась домой.

Знаешь, почему я решила завязать? Потому что достала меня эта наркоманская жизнь. Под опиумом ломает-кумает, сидишь скрюченная в банан, не реагируешь, даже если твои друзья приходят, шугаешься всего на свете.

— А как ты переломалась?

— А сама, безо всякой помощи. Меня два года ломало… Алкоголь меня спас. Вот алкоголь, кстати, очень музыку помогает слышать.

— Сыграть тебе еще что-нибудь? — Божена взяла гитару, перебрала струны. — Ты любишь блюз?

— Честно тебе сказать, я не очень знаю, что это такое. Для меня это просто слово.

— Ну, вот когда тебе хреново, совсем хреново и ты совершенно одна — что ты делаешь?

— Раньше я бы сказала, что позвала бы маму. А сейчас — не знаю.

— Выть хочется. Выть. Уу-у-ууу… — Божена на самом деле завыла, на такой гнетущей тоскливой ноте, что у меня сразу слезы подступили к глазам. — Вот так родился блюз, из боли, — она сама плакала.

Мы стояли с Мариной в коридоре перед закрытой дверью гостиной и шептались.

— Я боюсь туда заходить, — сказала Марина, вытирая слезы тыльной стороной ладони. — Двадцать минут ни одного звука. Может, он что-то с собой сделал? — Слезы опять покатились у нее по щекам.

Я прижалась ухом к двери — ничего, тишина, ни одного, даже слабого, шороха.

— Алиса, иди проверь, что там, — Марина подтолкнула меня в спину.

Заходить в комнату, в которой укрылся Глеб, я боялась.

— Он тебе ничего не сделает. Если он жив. — Она разрыдалась.

Я только что спустилась к Марине с Глебом от Божены, которая отмечала свой день рожденья. Я решила пойти проверить, что там у них, потому что они тоже должны были прийти, но прошел почти час, их не было. Когда я тихонько, чтобы не разбудить Игорька, постучала, дверь в ту же секунду открылась, и Марина с силой втащила меня в квартиру. Она была зареванная, с красной распухшей щекой. Ее всю трясло.

— Господи, что случилось?

— Тише, не ори, — она потянула меня на кухню. Напуганный заплаканный Игорь сидел за столом и рисовал.

— Мы поругались с Глебом. Ужасно. Все, это конец.

— А почему у тебя щека разбита? Он что, тебя ударил?

— Да. Представляешь, это он меня первый раз ударил.

— Вот мразь!

— Я полезла его бить, здесь, в коридоре. А его бить нельзя, он сколько раз мне говорил, чтобы я не поднимала на него руку. Но я не могла сдержаться. А он звереет. Он просто отмахнулся от меня, но я отлетела, упала и ударилась. Вот, видишь, и локоть разбила, — она показала мне кровавую ссадину.

— А что у вас произошло? Ведь разговаривали по телефону пару часов назад, все нормально было.

— Да не важно, ерунда. Глеб вдруг решил, что надо полки книжные повесить. Ну и поспорили, как вешать, куда. И пошло-поехало. Он криво сделал и начал орать, что я под руку говорю, я в ответ кричу, что хотели, как люди, пойти к Божене, так почему надо именно сейчас, второпях. Игорь начал плакать. В общем, понимаешь.

— Ни черта не понимаю и понимать не желаю. Вы из-за полок этих подрались?

— Он обиделся, решил уйти воздухом подышать, а я за ним побежала и стала его кулаками бить по спине, он повернулся и отшвырнул меня. Потом зашел в гостиную и начал там бушевать, грохот такой стоял, будто он там всю мебель переломал. Игорь плакал, бедный. А потом все затихло.

Делать было нечего, надо было идти. Я тихонько приоткрыла дверь и оглядела комнату. Моим глазам открылся пейзаж как после битвы. Вновь прибитые полки были вырваны из стены с мясом и разломаны на мелкие куски, шкаф перевернут, стулья разбиты в щепки, стол опрокинут. Весь пол был усыпан книгами, одеждой, осколками и землей из цветочных горшков. Марина втолкнула меня в комнату и закрыла за мной дверь. Отступать было некуда.