— Хочу, конечно.

— Ну, приезжай. У меня и тортик есть.

— Прямо сейчас приехать? — Я удивилась безмерно. Это было непохоже на Громова. Он никогда вот так сам по себе меня не приглашал.

— А когда? Конечно, прямо сейчас. Мне потом вечером надо будет уходить, так что времени в обрез. Успеешь за час приехать?

— Думаю, да, если бегом.

— Так почему мы еще разговариваем?

Я бросила трубку и стала бегом одеваться. Особо стараться было не нужно, Громов не выносил мои прикиды и хотел, чтобы я одевалась просто и по-женски. Косметику он тоже не любил, говорил, что без грима я выгляжу намного тоньше и породистей.

Через полтора часа я позвонила в его дверь. Громов открыл и впустил меня; кажется, он был мне рад — смотрел приветливо.

— Ну, так что, кормить будешь? — спросила я.

— Ты на самом деле хочешь есть?

— Еще как, умираю просто. Я уже ни о чем думать не могу от голода.

Он молча рассматривал меня, будто видел впервые. С интересом и пугающей меня нежностью. Как всегда в такие моменты, я почувствовала себя неловко.

— Может, у тебя и пельменей нет?

— С пельменями все в порядке. Не волнуйся.

Он повернулся и пошел на кухню. Я двинулась за ним. Громов достал пачку пельменей из морозилки.

— Магазинные? А я размечталась, решила, что домашние.

— Ты губу-то не раскатывай, откуда у меня домашние пельмени? Ну, варить?

— Вари, вари.

Я подошла к окну. Из него открывался прекрасный вид на Филевский парк.

— Господи, ты прямо как в лесу живешь. У вас здесь медведи не водятся?

— Я, между прочим, не всегда здесь жил. Я родился на Арбате. Знаешь Пентагон?

— Э-э-э, в Вашингтоне?

— Нет, на Арбатской площади. Жуткая коробка без опознавательных знаков, здание Министерства обороны. Рядом с «Художественным». Так этот Пентагон стоит на месте моего дома. А нас сюда переселили.

— И сколько тебе лет было?

— Учился в девятом классе. В 91-й школе.

— А, в спецшколе для одаренных детей?

— Угу. Странно, почему-то до сих пор помнится, как мы в десятом классе выбросили в окно свои старые ненужные тетради, ветер подул, и листки разлетелись в разные стороны. Было такое ощущение счастья, и вся жизнь впереди.

Что же делать если обманула

Та мечта, как всякая мечта…

И что жизнь безжалостно стегнула

Грубою веревкою кнута, — продекламировала я.

Он посмотрел на меня искоса.

— Вроде того.

Пока я поглощала пельмени, он, сидя напротив, смотрел на меня. Сам не ел.

— А ты и правда голодная.

— Конечно, я же тебе сказала, у меня шаром покати.

— Не могу поверить, что ты приехала ко мне поесть.

— А что в этом такого необычного?

— Не знаю. Девушки обычно так себя не ведут. Ты как голодный птенец — да еще эти волосы твои торчат во все стороны, — он откинул волосы у меня со лба. — Точно, ты похожа на галчонка.

— Галчонок, кажется, не самая красивая птица, — я не знала, радоваться или обижаться такому сравнению.

— Дело не в красоте. Главное — щемящая нота. Есть она в тебе.

Я пожала плечами. Какая такая щемящая нота? Я понятия не имела, о чем он говорит.

После пельменей пили чай с тортом. Взяв щепотку соли из большой деревянной солонки, он посолил свой чай.

— Эй, ты зачем чай солишь?

— Это не соль. Это лимонная кислота. У меня лимона нет, я сыплю лимонку. Вкус тот же самый получается. Но запаха нет лимонного.

— Кислоту в чай?

— Да ты попробуй, лизни. Вкус как у лимона.

Он протянул мне щепотку соли на тыльной стороне ладони, и я лизнула. И правда лимонный вкус.

— Пойдем в комнату.

Мы лежали на диване, моя голова у него на плече. Играла музыка, что-то вдруг напомнившее мне Новый год, программу «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Мне даже показалось, что запахло мандаринами.

— Слушай, что это играет?

— Оркестр под управлением Поля Мориа.

— Вот не ожидала, что наедине с собой ты слушаешь пластинки эстрадных оркестров.

— Да, я люблю иногда, под настроение. Это расслабляет.

Какое-то время мы лежали молча, он играл моими волосами.

— Ты знаешь, я вчера был на похоронах. Одна знакомая певица покончила с собой. Похороны были странные. Кладбище вдруг оказалось в густом березовом лесу, могилы прямо посреди берез, представляешь? И небо было такое голубое, без единого облачка. И под этим голубым небом несли гроб, показавшийся мне вдруг удивительно маленьким. Народу было немного, какие-то девочки хиппейные просветленно плакали. Мы пили водку. Пели птицы.

— Сколько ей было лет?

— Двадцать семь. Страшный возраст, многие его не переживают — Джанис Джоплин, Джим Моррисон, Хедрикс, Саша Башлачев.

— А что случилось? Ну, почему она…

— Кто знает, может быть, от тоски, от безысходности. Кончились силы бороться, что-то доказывать. Но есть версия, что из-за трагической любви.

Он надолго замолчал. Я вдруг поняла, что ничего о нем не знаю.

— Сереж, а ты любил когда-нибудь по-настоящему?

— Да, конечно. У каждого в жизни бывает большая трагическая любовь. Но не все кончают с собой.

— И что случилось?

— Ну, мы мучили друг друга довольно долго. Сходились и опять разбегались. А потом она ушла. Живет сейчас в Сокольниках, вышла замуж, у нее двое детей. Мне легче представить себе, что я лечу на Марс.

— Почему?

— У моей Даши двое детей. Не понимаю. Мы как-то встретились случайно, не так давно. Я пожаловался, что мне негде жить, я тогда не мог жить дома. Она позвала к себе, сказала, что муж в командировке. Что она зовет меня по-дружески, что у нее дома дети и она надеется, что я это понимаю.

Он неожиданно поднялся с дивана, сделал несколько шагов по комнате и остановился напротив меня.

— Я хочу выпить. Отцу хороший коньяк подарили на работе. Будешь коньяк?

Я кивнула, хотя коньяк ненавидела.

— Принеси стаканы с кухни. Они в шкафу, над раковиной.

Я была рада возможности перевести дух. Ревность к неизвестной женщине, о которой он говорил с неподдельным чувством, затопляла меня. Я одновременно хотела и боялась узнать, чем у них там все кончится. Громов поглощал коньяк большими глотками.