А в очереди такси у трамвайной остановки стоял Дермот – тот самый утренний таксист (с их встречи, казалось, прошло не меньше недели). Лейла устремилась к нему, как пчела к цветку, и, юркнув в открытую дверцу, бухнулась на кожзам заднего сиденья с неимоверным облегчением, словно очутилась дома.

– Уф-ф, – переводя дух, выдохнула она. – Что это была за хрень?

Трогаясь с места, Дермот рассмеялся:

– Конский рынок, что же еще.

– Но они разговаривали, кажется, даже не на ирландском?

– Нет, конечно. На жаргоне.

– А на каком?

– На гаммоне, на языке шельта.

Для Лейлы эти слова ничего не значили. Видя ее растерянность, Дермот пояснил:

– Гаммон, язык шельта – ирландских «странников». Бродяг вроде цыган.

Лейла смутно припомнила фильм с Брэдом Питтом, что был в фаворе у Рича: о говорящем на тарабарском языке забияке. О «странниках» Лейла в целом слышала, но представить, чтобы этот причудливый клан кочевых белых людей, так и не ассимилировавшихся в небольшом государстве современной Европы, существовал на самом деле, было непросто. Как-то не умещалось в голове. Пятнадцать лет занимаясь помощью угнетенным народам, Лейла порой забывала, что не все знает о подобных нюансах этнополитики.

Дермот направил свое такси вниз по холму и через реку, скованную подобием неприглядного корыта с двумя дорожными полосами по обе стороны, напоминающими виниловые трубы. Затем вверх по склону, мимо десятка церквей и в более тесную паутину улиц с мясными лавочками, газетными киосками, комиссионками, пекарнями и магазинами айфонов.

– Где мы теперь? – спросила Лейла, подаваясь на сиденье вперед.

– Район Либертиз, – ответил Дермот.

Они остановились возле здания с выбитой на каменном фасаде надписью: «Дом вдов приходской церкви Св. Николая-за-стенами и Св. Луки». Дверь открыл мужчина на шестом десятке, в кожаном пиджаке.

– Вы Лола Монтес, – утвердительно приветствовал он.

– Вовсе нет, – сказала Лейла. – А как зовут вас?

– Никотин Лазиндж[57], – гордо и слегка озорно ответил мужчина.

Лейла беззлобно вздохнула.

Похоже, и это место не было конечным пунктом назначения; просто еще одна безопасная точка. Тем не менее так называемый Никотин Лазиндж пытался создать видимость уюта: предложил гостье газеты, стул у себя на кухне, а также чай, который подал в чайнике, а когда разливал, то изысканно прижимал пальцем крышечку (совсем как отец Лейлы).

– Вы очень благоразумны, Лола, – сдержанно похвалил Никотин. – Мы это ценим.

– Вы не оставили мне никакого иного выбора. К тому же ваши люди постоянно намекают, что могли бы мне каким-то образом помочь. Хотя если откровенно, то вы выжигаете лимит времени и внимания, которыми я располагаю для вас и для вашего дела.

– Вот как? – с улыбкой, чуть искоса посмотрел он. – Молоко?

– Что?

– К вашему чаю.

– А, пожалуйста.

– Сколько?

– Молока?

– Нет, времени.

Он использовал примерно ту же методу предупредительности, что и она, когда хотела, чтобы люди убедились в ее начальственном положении.

– Часа три, может, четыре, – ответила Лейла.

Оба понимали, что это блеф. Если б она сейчас отправилась самостоятельно решать вопросы вылета, ей бы, как зловеще сказал персонаж Рики Рикардо, пришлось «не на шутку объясняться». Вместе с тем она давала понять, что не позволит использовать себя втемную, так что «Дорогому дневнику» лучше поскорее ударить по мячу.

Лазиндж пригубил чай и спросил:

– Если не секрет, Лола: чем вы занимались последние десять лет?

– Вас интересует мой трудовой стаж?

Лазиндж с легким прищуром потупился: мол, не притворяйтесь дурочкой. А вслух сказал:

– Нет. В более широком смысле.

Лейла пригубила чай – великолепный, с привкусом пряностей. На столе стояло блюдо с горкой высыпанных из пачки печений.

– Мне не нравится, что множество девочек рождается на свет в местах, где их не ждет ничего хорошего. Или где кто-то сочтет, что они принадлежат не к тому племени, секте или же будут прозябать в нищете. Это, говоря совсем уж простым языком, несправедливо, поэтому я пытаюсь с этим что-то сделать. – Она взяла с блюда печенье и разломила пополам. – Правда, колоссального успеха на своем поприще я пока не достигла, если вы об этом.

– Похвастать этим не может никто, – уклончиво заметил Лазиндж. – Проблемы системны, вы не находите?

– Послушайте, мистер Лазиндж. Обсуждать с вами политику развития я не желаю. Меня больше интересует, кто пытался за мной идти на Конском рынке; как и чем вы, по вашим словам, можете мне помочь и когда состоится та встреча, на которую вы меня сюда притащили.

– Человек, которого мы от вас отсекли, из Комитета. Они взялись за нас так, как мы не ожидали: пугающе резко. На прошлой неделе они фактически обезглавили Лондон, Нью-Йорк и Берлин. Кое-кого из наших ключевых специалистов мы буквально не можем найти. Поэтому из Лондона мы вас попросту выдернули напрямую. И кстати, я бы не сказал, что сюда мы вас тащили. Это было бы не совсем правильно. Что же касается помощи вам, то мы могли бы освободить от преследований вашего отца. Есть некий человек, что работает при Комитете на службу фабрикации. А мы знаем, как к нему подступиться.

– Это вы придумали им такое название – Комитет?

– Когда они только начинали и имели хоть какое-то название, то звались Комитетом по поглощению облаков[58].

– Но почему они вообще, изначально взяли меня за жабры? Что я такое увидела в лесу?

– Один из их компьютеров.

– Что еще за компьютеры?

– О-о. Компьютеры у них очень большие. Такие, что они объезжают их на гольфмобилях. А ваш имэйл причинил им серьезное неудобство. Тот библиотекарь из ЦРУ попробовал снять покровы с кое-каких вещей, а когда у него это не получилось, то послал запрос насчет геопространственных структур, а это дошло до сведения определенных людей.

– Да, Джоэл, он такой. Настойчивый, – сказала Лейла с ноткой гордости (когда-то давно, годы назад, у них было что-то вроде скоротечного романа). Джоэл, умняга-еврей из штата Мэн, любитель виниловых дисков, пива и каламбуров.

– Тогда вынужден вас огорчить – эта настойчивость его и сгубила. Два дня назад он умер.