без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привёз пушки, привёз новые мушкеты от кузнеца. Немало их привёз, двадцать две штуки. Ещё он привёл много народа с собой, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не было, зато всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дёшево. А ещё привёл капитана Пруффа с его людьми. Тех ещё было три десятка.

Сторговался Роха с Пруффом, вроде, и недорого. Тот за последнее время, что Волков его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жёстки, лицо такое же красное, вот только платье его заметно пообтрепалось, видно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел, насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и ему не очень. Кавалеру казалось, что он так его и не простил за делёж добычи, что досталась им в Фёренбурге. Видно, капитан злопамятный был, пошёл снова в наём к Волкову из большой нужды.

Тем не менее, Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам.

Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А ещё позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат.

Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова сидели, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но всё равно были горды, что их звали на совещание.

Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой.

А вопросов и дел было много у господ офицеров. Первые — куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить под дождём да на ветру с гор — так это погубить их немалую часть ещё до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так ещё же и лес нужен, брус, доска — всё привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стёганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного нужно двенадцать бочонков.

Это только для упражнений, а ещё и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, так потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать всё. Как всё посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в неё и чуть в глазах у него не потемнело.

Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров.

Офицеры ещё что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчёты. И знал, что серебра у него уже нет, и что ему придётся тратить своё золото. А он даже не знал, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки нужно было сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь, на башмаках, одежде, стёганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия не велика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего.

А офицеры всё ещё что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тёр лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд он находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зелёные. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой.

Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему ещё десяток талеров начитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было это заканчивать всё. Во-первых, устал он, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Хотелось обнять её, зарыться в длинные пружины её медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, придумки.

Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь он не остался у госпожи Ланге спать, а ушёл в спальню к жене.

***

Как он его увидел, так понял, что произошло, что-то плохое. Волков его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне.

— Ну, чего? — Спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца.

— Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега. — Сказал солдат, кивая себе за спину.

И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял, перед тем, как отправить за реку. Имени, убей Бог, он его не помнил, но лысую и ушастую голову помнил отлично.

Как только Волков увидал его, сразу понял, ещё больше стал думать о плохом. Он стал думать, что горцы переправляются. То было самое плохое, что только быть могло.

— Ну, они собрались, а вы не узнали? — С угрозой в голосе спросил у лопоухого кавалер.

— Кто? Еретики? А, нет, господин, слава Богу, нет, — затараторил приехавший с того брега, — но дела тоже плохи.

Он покосился на солдата и на мужиков дворовых, что тоже тут стояли и смотрели на них.

— Пошли в дом, — пригласил его Волков.

Когда пришли, предложил человеку, указывая на стул подле себя:

— Садись.

— Сюда? — Не верил лысый. — С вами?

— Садись, говорю, — сурово продолжал кавалер.

— Спасибо, господин, — говорил лысый, с опаской садясь на дорогой стул грязными штанами, — судья никогда не предлагал сесть с ним.

— Госпожа Ланге, распорядитесь дать