Вернувшись в гостиную, я уставился на высохший труп под половицами. Я не мог сейчас вытащить тело из дома, даже если бы набрался смелости. А что, если бы я вытащил тело из дома тогда, в 1886 году, сразу после того, как Кезия Мэйсон и Бурый Дженкин спрятали его?

Если бы я вытащил его тогда, его бы сейчас здесь не было – хотя мне тут же пришло в голову, что раз сейчас тело здесь, то, видимо, мне не удалось вытащить его в 1886-м. Мог бы я изменить историю? Мог бы я вернуться и сделать так, чтобы тело Денниса Пикеринга никогда не нашли? Мог бы я вернуться и предотвратить его гибель? Возможности казались бесконечными, как картинки в калейдоскопе. Наверное, я мог бы вернуться и устроить так, чтобы старый мистер Биллингс не привозил Кезию Мэйсон в Фортифут-хаус, и чтобы его не поразило молнией. Наверное, я мог бы изменить историю так, чтобы Бурый Дженкин никогда не появился на свет.

Я вернул половицы на место, постучал по ним ногами. Забил гвоздями, взял из камина горсть пыли и пепла и втер в щели между досками, чтобы скрыть следы взлома. Получилось не очень хорошо, но если Миллер решит поднять доски, не занимаясь их тщательным изучением, то, возможно, ничего не заметит.

Я выглянул из окна, чтобы проверить, как там Дэнни и Чарити. Они играли возле солнечных часов. Чарити сидела на траве и плела венок из маргариток, Дэнни прыгал рядом на одной ноге. До меня донеслось его еле слышное пение: «А медведи мне рады… за углом притаились, чтоб скушать, как курицу… дурачка, который на линии хмурится…» Я решил, что в эти несколько минут они будут в безопасности, а я тем временем успею подняться на чердак и избавиться от тела бедняги Пикеринга.

Конечно, существовал риск, что я снова наткнусь на Бурого Дженкина или Кезию Мэйсон. Но если буду осторожен, то наверняка сумею избежать встречи с ними. Или хотя бы успею убежать. Я взял в руки ломик. По крайней мере на этот раз я буду наготове и не дам им ни малейшего шанса застичь меня врасплох.

Поднявшись по лестнице на чердак, я открыл дверь и прислушался. На секунду мне показалось, что я слышу бормотание, но потом я понял, что это всего лишь жалобное стенание ветра, гуляющего под крышей. У меня была робкая надежда, что на чердаке будет светло. Но там царила кромешная тьма, и мне пришлось включить фонарик и нащупывать путь по лестнице узким желтым лучом. Он несмело метался в стороны, вот только в поисках чего?

Прижимаясь спиной к стене, я стал осторожно подниматься по лестнице, пока не добрался до перил. На чердаке, может, и было темно, но, к своему облегчению, я обнаружил, что сквозь оконное стекло проникает тусклый голубой свет. Это по-прежнему был чердак 1886 года. Единственное, чем он отличался от нашего прошлого визита, было то, что сейчас стояла ночь. Я подошел к люку и выглянул наружу. Увидел исколотое звездами небо и тонкий слой фиолетово-серых облаков.

Я направил луч фонарика на лаз в полу. Он был все так же заперт снаружи, хотя один из засовов свободно болтался, будто кто-то дубасил по двери лаза с невероятной силой. Какое-то время я колебался, но затем присел и осторожно отодвинул задвижки. Ослабший засов лязгнул, и я, затаив дыхание, стал прислушиваться, не услышали ли меня внизу. Мне вовсе не хотелось возвращаться в свою спальню столетней давности лишь затем, чтобы Бурый Дженкин оторвал мне ноги.

Сделав неглубокий вдох, я осторожно открыл дверь люка и выглянул вниз. Комната была погружена во тьму, но я различил смутные очертания застеленной кровати. Бурый Дженкин, должно быть, отбросил стул в сторону, так как мне была видна лишь одна из его ножек. Придется спрыгивать на пол, стараясь при этом не шуметь. Я прислушался, но все было тихо. Я слышал лишь то и дело хлопающую дверь. Конечно, я понятия не имел, какое сейчас в 1886 году время суток. Даже не знал, вернулся ли я в тот же день, в котором побывал. Это могло быть неделей позже или неделей раньше. Это мог быть даже не 1886 год. А 1885 или 1887, да какой угодно год. Невозможно было определить, опрокинут ли тот стул несколько часов назад, или он уже несколько месяцев лежит в пустом и заброшенном доме.

Мне оставалось лишь надеяться, что время в Фортифут-хаусе 1886 года движется параллельно нашему. Я осторожно спустился через лаз, повисел какое-то время и, стараясь не шуметь, спрыгнул на покрытый ковриком пол спальни. Ненадолго замерев, прислушался, чтобы убедиться, что никто меня не услышал. Спальня определенно выглядела так же, как и раньше. Кровать, окно, перевернутое распятие. Я услышал, как напольные часы внизу отбивают одиннадцать, звон был громким и усталым.

Дверь спальни была слегка приоткрыта. Я двинулся к ней, стараясь ступать бесшумно. Одна из половиц тихо скрипнула под моим весом, но в целом пол казался достаточно крепким. Сердце у меня учащенно билось, я дышал тяжело, как канатоходец. Вполне могло случиться, что Бурый Дженкин, скорчившись, поджидает меня в коридоре. Либо Кезия Мэйсон сумела почувствовать мое появление здесь.

Я услышал у себя в голове собственные слова: «Карлики ползут по складкам, прячась в бархат, словно в мех…»

Я осторожно открыл дверь спальни. В коридоре было еще темнее. Почти так же черно, как в драпированных бархатом апартаментах короля Филиппа. Я ждал и слушал. Уши уже болели от напряжения.

И тут из темноты появилась маленькая белая фигура. Она поплыла в мою сторону, а вслед за ней еще одна, и еще.

Меня охватила такая паника, что я не мог пошевелиться. Я даже забыл про ломик, который держал в руке. Фигуры приближались с едва слышным шорохом. Карлики, сбежавшие из королевских апартаментов. Призраки, поднявшиеся из могил. Или…

Маленькие фигуры приблизились ко мне, и в тусклом свете спальни я увидел, что это дети, дети с бледными лицами, облаченные в длинные ночные рубашки. У них были спутанные волосы, в усталых глазах отражалось истощение. Но это были не карлики и не призраки. Это были просто дети – две девочки и мальчик.

– Кто вы? – спросила одна из девочек. Она была довольно хорошенькая, только до боли худая. Говорила с отчетливым акцентом викторианского Ист-Энда. Таким же, как у Кезии Мэйсон. – Я не видела вас раньше. Хозяин знает, что вы здесь?

Я покачал головой:

– Не знает, и я не очень хочу, чтобы он знал.

– Вы как-то странно говорите, – заметил мальчик. – Откуда вы?

– Из Брайтона.

– Однажды я ездил в Брайтон на поезде. Меня возила мама.

– Не было у тебя никакой мамы, – прервала его вторая девочка.

– Нет, была. И она возила меня в Брайтон. Потом она родила другого ребенка и умерла от этого.

– Ш-ш-ш! – произнес я. – Мы же не хотим никого разбудить.

– А что вы тогда делаете? Попрошайничаете? – спросила первая девочка. – Вы же не раздевальщик, правда? Бурый Дженкин не любит раздевальщиков.

– Что такое раздевальщик? – спросил я ее.