Действительно ли ему известен секрет Эли?

Они сомневались в этом, поскольку никто не способен терпеть такие страдания и все равно держать рот на замке. Только не после стольких лет. Не после ножей, крыс и семнадцати сломанных костей. Им было просто не постичь причину. Он не стал бы хранить секрет из одной лишь алчности. Причины были гораздо старее этого – и проще.

Он делал это ради любви.

И он делал это ради ненависти.

Присев на обочине, Эдриен провел пальцами по следам протекторов, где они четче отпечатались в земле. Увидел окурки, темное пятно в земле, от которого несло мочой. Они проторчали тут где-то с час, может, даже дольше. А потом сдались? Он в этом сомневался. Наверное, просто решили передохнуть. Или сигареты кончились.

Вернувшись к огню, он стал наваливать на него дрова, пока пламя жарко не взметнулось ввысь. Плывущие по небу плотные облака закрыли луну, так что даже с пылающим огнем тьма сомкнулась еще плотнее. Эдриен не сводил глаз с его ярких языков, но призрачные видения все равно собирались во тьме.

– А ну их всех в жопу, и Дайера тоже!

Он поддерживал в себе гнев, поскольку тот расталкивал тьму по сторонам. Земля с отпечатками шин была настоящей, равно как выгоревший дом и языки пламени в руинах камина. Гнев придавал всему этому яркость, так что он подумал про начальника тюрьмы, про тех охранников, о том, как все это по-прежнему может кончиться большой кровью. Поначалу это помогало, но тут он сморгнул, и от огня остались лишь тлеющие головешки, будто это движение век длилось целый час. Эдриен задремал, как это обычно с ним случалось; моргнул – и отключился. Попытался встряхнуться, оставаться начеку, но все равно чувствовал тяжесть – все вокруг казалось жутко тяжелым. А потом, моргнув еще раз, вдруг увидел Лиз – поначалу где-то вдали, а потом совсем близко: лицо за пеленой дыма, полные влаги глаза, встревоженные и невероятно глубокие.

– Что ты тут делаешь, Лиз?

Двигаясь, словно призрак, она беззвучно присела на землю. Края ее лица казались размытыми, а волосы столь же невесомыми и темными, как дым вокруг них.

– Ты знал, что я собираюсь спрыгнуть?

Он попытался сфокусировать взгляд, но не сумел; подумал, что, наверное, все это просто снится.

– Ты бы этого не сделала.

– Так ты знал?

– Видел только, что ты молодая и чего-то боишься.

Она наблюдала за ним этими невероятными глазами.

– Это было страшно? То, что они с тобой делали?

Эдриен ничего не сказал; почувствовал лишь жар где-то под кожей. Глаза у нее были какие-то не такие. То, как она наблюдала, ждала и словно плавала в воздухе.

– Я вижу тут пустоту. – Она указала на его грудь и изобразила очертания сердца.

– Я не могу об этом говорить, – произнес он.

– Может, что-то от тебя все-таки осталось? Может, они пропустили какой-то кусочек?

– Зачем ты все это для меня делаешь?

– Делаю что? Это просто твой сон.

Ее голова склонилась набок – манекенное лицо на манекенном теле. Он встал, опустил взгляд.

– Ты ведь собираешься их убить?

– Да, – он кивнул.

– За то, что они сделали с Эли?

– Не проси меня оставить их в живых.

– С какой это стати мне тебя об этом просить?

Она тоже встала, а потом взяла его лицо в ладони и крепко поцеловала.

– Кто ты? – спросил он.

– А как меня называют газеты?

– А мне плевать, даже если ты и вправду убила тех людей.

– И все же ты мечтаешь обо мне, видишь во сне, – произнесла она. – Ты мечтаешь о том, кто умеет убивать, и надеешься, что мы одинаковые.

Он любил утренний свет, любил за его свежесть и неиспорченность – никто еще не успел им как следует попользоваться. Что угодно может случиться, когда эти мягкие розовые губы приникают к миру, и он задержался на миг – чисто для самого себя, – прежде чем выволочь девушку из силосной башни. Она сопротивлялась сильней остальных, ссадив себе во многих местах кожу и начисто обломав ногти на стертых до крови кончиках пальцев. Брыкалась и визжала; наручники клацали у нее на запястьях, руки тщетно силились разорвать сковавший их металл. Он тянул ее, пока оба бедра не приподнялись от земли, а потом сделал глубокий вдох и прикоснулся к полоске кожи электрошокером. Когда она обмякла, бросил ее ноги, а потом отступил в сторонку, чтобы промокнуть пот с лица. Обычно после этой силосной башни работать с ними было проще. Страх. Жажда. Эта оказалась бойцом, и он подумал, что, наверное, это добрый знак.

Когда дыхание замедлилось, он закатил ее на расстеленный пластиковый брезент, снял одежду и не спеша вымыл ее. Это была очень важная часть, и, хотя она была очень красивой в утреннем свете, он сосредоточился на ее лице, а не на грудях, на ногах и не на том месте, где они смыкались между собой. Смыл запекшуюся кровь с кончиков пальцев, тщательно вытер ей лицо. Раз она дернулась, когда губка скользнула в подколенную ямку, а потом еще раз, когда коснулась плоского живота. Когда ее веки затрепетали, он еще раз воспользовался шокером и после этого стал двигаться быстрее, зная, что скоро свет наберет силу и состарит ее, представляя, насколько по-другому она будет выглядеть, если он будет ждать слишком долго. Когда ее кожа была вымыта и высушена, шелковым шнуром связал ей лодыжки и запястья, а потом положил ее в машину и поехал к церкви. Дверь была опечатана желтой лентой, но разве имеют значение все эти печати? Или полиция? Или само по себе беспокойство?

Возле алтаря он положил ее на пол и отрезками того же шнура плоско увязал ее, туго подтянув друг к другу ноги, притянув руки вниз, пока не выступили плечевые кости. Теперь действовал быстрее, поскольку она начала шевелиться. Прикрыл ее белой холстиной, аккуратно подвернув ткань, чтобы все выглядело идеально. К тому моменту все перед ним расплывалось – в обоих глазах было столько слез, что будто бы и не прошло никакого времени, будто бы все годы между «тогда» и «сейчас» были всего лишь прозрачным стеклом. Ее губы разомкнулись, дыхание размеренно вырывалось между ними. И хотя какая-то глубинная часть его понимала, что все это не более чем иллюзия, ту его часть, что заливалась слезами, вдруг охватил просто-таки невероятный, ужаснувший его самого восторг. Он коснулся ее щеки, когда веки затрепетали, а зрачки расширились. «Я вижу тебя», – произнес он, а потом придушил ее в первый раз – за чем, как он знал, последует еще не одна попытка.

* * *

Умерла она далеко не сразу. Она плакала; он плакал. Когда все было кончено, он забрался под церковь, пролез до плотно примятого пятачка земли прямо под алтарем и свернулся там в клубок, как столь часто делал. Это было его особое место – церковь под церковью. И все же даже здесь не удавалось укрыться от правды.