IV. Аристотель проницательно выделил роковой недостаток в мистериях, когда сказал: «Отнюдь не необходимо, чтобы посвящаемые учились чему-либо, но чтобы они получали впечатления и приходили бы в соответствующее настроение». Этот недостаток – туманность [990] и излишняя эмоциональность, которые сопровождались закостеневшим традиционализмом. Мистерии обращались в первую очередь к чувству, а не к нравственной лояльности и духовному восприятию. Этому есть множество свидетельств [991] . Стобей [992] сохранил фрагмент Фемистия (Плутарха?), где смерть сравнивается с инициацией таким образом:

«Тогда [в смерти] душа переживает опыт, подобный тому, что получают те, кто проходит посвящение в мистерии. Отсюда и совпадение – слово в слово и дело в дело – в умирании и в обряде посвящения . Во-первых, блуждания и мучительные, болезненные переживания и какие-то неприятные и бесконечные переходы в темноте; затем, перед концом, все ужасные вещи – страхи, ужасы, пот и оцепенение. После чего является некий чудесный свет, и душу принимают чистые угодья и луга с пением и совместными танцами и самыми священными торжествами святых звуков и священных явлений. Посреди всего этого человек, теперь уже совершенный и посвященный, становится свободен и совершает круг, освобожденный и увенчанный, исполняя обряды; он беседует со святыми и чистыми людьми, видя там непосвященную толпу тех, кто живет, не очистившись, тех, кто под его ногами ступает в потоках грязи и тьмы, и, несмотря на страх смерти, продолжают творить зло, не веря в блаженство мира иного».

«Как те, кто прошел посвящение, – говорил Плутарх [993] , – подходят к друг другу сначала со смущением и восклицаниями, но, когда совершились и показаны святые обряды, они внимают, дрожа и молча, так и начинающий овладевать философией сначала заметит много смятения, но, познакомившись с предметом поближе и увидев более яркий свет, как тогда, когда приоткрываются святыни, он станет другим и будет молчать, и его охватит благоговейный трепет». Псевдо-Деметрий [994] уверяет, что «мистерии исполняются в виде аллегорий, дабы вызвать ужас и благоговейный трепет». Эта светотень , которую не хотелось и нельзя было четко определить, приспосабливала мистерии к самым разнообразным вкусам из-за растяжимости интерпретации – для посвящаемого они могли значить что угодно; она придавала им привлекательность, которая сопровождает теософию и оккультизм. Несопоставимое, устарелое, символическое стояло в мирном соседстве.

«Туманные идеи восточных жрецов позволяли любому увидеть в них те призраки, за которыми он гонялся. Воображению отдельного человека был предоставлен огромный простор, и интеллектуалы-дилетанты радостно переделывали эти гибкие доктрины по своему желанию. Они не были достаточно четко очерчены и не были сформулированы достаточно точно, чтобы нравиться толпе. Боги были все и ничто; они терялись в этом sfumato» [995] .

Но ум человеческий не может жить в тумане. То, что можно интерпретировать как что угодно, может не значить ничего. Следует обращаться к интуиции, чтобы объяснить его воздействие и подвергнуть психопатические состояния холодному анализу. Обряды на некоторое время могут стать важнее, чем рассуждения, но рассуждение может войти непрошеным и стать причиной неприятностей. Мифология может занять место разума, но лишь на какое-то время. Ни одна религия не может постоянно укрываться за туманной и текучей дымкой представлений и несвязных элементов [996] . Сократ справедливо оценил эмоциональные завихрения вдохновения и откровения, когда он столь правильно сказал: «Величайшее из наших благословений приходит к нам через mania, при условии, что это дар от Бога» [997] , и «Безумие, которое приходит от бога, превосходит здоровье, которое от человека». Конечно, александрийский Отец Церкви [998] со своими симпатиями к мистически-гностическому типу религии мог взывать к своим современникам: «Очиститесь от обычая, окропив себя каплями истины», сравнивая с новыми мистериями: «О поистине святые мистерии, о чистый свет! Я несу факел, чтобы узреть небеса и Бога; посвящаясь, становлюсь безгрешным, священнодействует же Господь и, выводя к свету, отмечает посвященного печатью» [999] .

Из туманности мистерий логически вытекала их интеллектуальная или теологическая слабость – недостаток, который не ускользнул от одного из их сильнейших адептов [1000] . Рано или поздно вера должна подвергнуться критике, но религия, основанная на духовной природе человека, должна не опасаться «навязчивого человеческого интеллекта» [1001] , а скорее приветствовать его. С самого начала интеллектуальное убожество мистерий было очевидно для образованных людей, которые прибегали к религиозно-философским системам. Мистериям никогда не удалось поставить себе на службу греческую философию в столь полной мере и с такой верностью, как это удалось христианству, и они не могли вынести их ядовитое воздействие на веру. Поэтому, как правило, серьезный человек был вынужден выбирать между туманными мистериями и четко сформулированной греческой мыслью. Следовательно, было два основных течения, и к одному или к другому из них относились попытки ответить на интеллектуальное любопытство и удовлетворить стремления несчастливых душ: «Те, чьи интересы были в первую очередь интеллектуальными, или же в первую очередь требовали теологию, которая была бы интеллектуально приемлемой, испытали сильное влияние метафизики неоплатоников и этики стоиков. В них они, как казалось, на шли разумное объяснение вселенной (Weltanschauung), которое соответствовало фактам, и правило жизни, которое удовлетворяло совесть и, кажется, давало продолжительное счастье. С другой стороны, тех, чей интерес был в первую очередь религиозным в более узком смысле этого слова, привлекали восточные мистерии» [1002] .

По мере того как мистерии стали заигрывать с мыслителями, появились и апологеты, такие как Апулей, Цельс, Порфирий, Ямвлих, Прокл и Юлиан, которые попытались выработать теологию, дабы оправдать притязания этих религий. Большой потерей для нашего исторического понимания Древнего мира является то, что до нас дошла лишь часть этой языческой апологетики. Замечательный очерк Плутарха «Об Исиде и Осирисе» отвергается египтологами [1003] в качестве достоверного свидетельства о религии Нила. Этот апологетический и аллегорический трактат является слиянием платоновских теорий с египетской мифологией на довольно непрочной исторической основе. Египетский культ мы видим глазами синкретического александрийского посредника, для которого натурализм, зоолатрия (тотемизм) и магия посредством аллегорического экзегесиса вынуждены уступить место теологии, приемлемой для греческого ума. Плутарх, очевидно, пытается доказать, что учения Египта соответствуют продвинутому мышлению его времени [1004] . Исида обрисована как мать скорбей, благая и жалостливая богиня, и Осирис «переходит в вечную Любовь и Красоту, чистый, бесстрастный, далекий от всего, что может измениться и умереть, недоступный в своем эфирном сиянии; только лишь в моменты вдохновенных размышлений мы можем слабо коснуться его во сне» [1005] . Все, что могут сделать благочестие и философия, Плутарх сделал для мистерий. И тем не менее: «…несмотря на сияющие туманы очарования, которым он окутал этих языческих богов, пока старые мифы не стало возможно объяснить любым мыслимым способом и все становится символом всего, и все прекрасно и свято, дурацкие и неприличные старые истории остаются определенной и неотъемлемой частью этой религии, животные продолжают быть предметом почитания и образ Осириса стоит в своей первоначальной обнаженной непристойности» [1006] .