Восточная роскошь красок, вымученная риторика, дикая фантазия и лошадиная доза мистицизма, характерные для написанного во II веке романа Апулея, не могут скрыть религиозного энтузиазма, с которым он описывает свое участие в обрядах Исиды и Сераписа, и закрыть от нас производимые ими психологические эффекты. Блистательный эмоциональный язык одиннадцатой книги «Метаморфоз» впечатляет читателя: это мощное выступление пророка язычества [1007] за дорогие ему мистерии.

Плотин неоднократно изображает [1008] очищение души в ее восхождении от чувственного мира к миру духа, к Огдоаде, языком, взятым из мистерий. Порфирий считал, что мистерии в символах и действах изображают глубочайшие истины платонизма. Ямвлих защищал мистерии против обвинений в непристойности и абсурдности и с красноречивой страстью обращался к поучительному влиянию созерцания их блаженных символов на душу [1009] . Можно упомянуть о том, как Юлиан обсуждает [1010] «приспособление мифов к посвящению», и его совет «обеспечить себе посвящение во все мистерии». Прокл утверждал, что философские доктрины (прежде всего доктрины платонизма) содержат то же самое, что и мистические откровения, что философия на самом деле взята из мистерий – от орфиков до Пифагора, у которого заимствовал и Платон.

Христианство, переведя в форму разума то, что сначала было предоставлено вере, пережило испытание критикой, результатом которой так часто было испарение туманных идеалов древней мистериологии. Ему нечего было бояться: оно могло только выиграть с помощью анализа. У него были свои символы, но они были просты, и в них не было ничего оскорбительного. Правда то, что Цельс [1011] высмеивал христианство, как крестьянскую религию: «У вас является общим правилом: пусть никто не приходит (к нам), если только он или образован, или мудрец, или просто разумный человек. Все подобные качества в наших глазах – одно только зло. Но если кто необразован, глуп, простец, мало развит – все такие лица смело идите»; и «Но послушаем, что за людей христиане зовут к прославлению своих таинств! Царствие Божие, – говорят они, – уготовано грешникам, простецам, детям, одним словом – всем несчастным. И кто же это – люди, которых вы называете грешниками! Это разные нечестивцы, воры, разорители стен, отравители, святотатцы, осквернители могил! Словом, такие люди, которых может сзывать в свою шайку разве один только атаман разбойников!» Лукиан высмеивал христианство, как культ «распятого софиста». Величайший из языческих философов христианской эпохи, Плотин, не удостоил новую веру упоминания. Для благородного императора из рода Антонинов новая вера была «просто упрямством». Порфирий, еще более проницательный критик, чем Цельс, со всем своим уважением к Иисусу, обливал христианскую проповедь презрением, особенно по поводу якобы магического воздействия крещения [1012] и причащения [1013] , хотя его основной недостаток был в доктрине воплощения [1014] , которая противоречила всем философским идеям о соотношении духа и материи, Бога и мира. Павел говорит, что немногие мудрецы принимают Евангелие; правда и то, что христианство сделало свои первые шаги среди низших классов [1015] . Некоторые христианские апологеты достаточно заблуждались, чтобы пытаться завоевать популярность для новой религии, утверждая, что «она достойна доверия, потому что абсурдна; она достоверна, поскольку невозможна» [1016] . Правда и то, что адепты христианства вместо того, чтобы твердо держаться за божественную личность Иисуса, иногда брались оборонять аванпосты таких идей, как непорочное зачатие, чудеса, совершенные Иисусом, изгнания бесов, якобы исполнение пророчеств, аксиоматическая непогрешимость Писания с ненарушимостью догматов, неизбежное второе пришествие Господа, телесность воскресения, – по поводу которых они подвергали себя ненужным атакам и во взглядах на которые в последующие века изменились акценты. Были и такие, которые «не хотели ни давать, ни получать причины своей веры» и которые призывали обращенных словами «не рассматривайте, только верьте» [1017] . Но и это еще не вся правда. Было только естественно, что христианство, как религия искупления, должна была быть более охотно принимаема угнетенными классами, среди которых меньше господствовал консерватизм; но никогда христианство не было просто крестьянской религией. Оно удовлетворяло сердца и умы того же тонкого мыслителя, который заявлял, что немногие мудрецы приняли «оскорбление Креста»; оно привлекало образованные умы, такие как четвертый евангелист, автор Послания к евреям или автор изящного Послания к Диогнету. Христианские апологеты оказались на достойном уровне, чтобы объяснить фундаментальные христианские истины на языке греческой философии. При Антонине был опубликован широкий корпус апологической литературы такими авторами, как Квадрат, Аристид, Татиан, Юстин, Афинагор, Феофил, Мелитон, Аполлинарий и Минуций Феликс. Юстин после своего обращения сохранил плащ философа для христианской пропаганды, в котором он и завоевал свой двойной титул – «философа и мученика». Он пытался оправдать истину христианства, в основном взывая к морали его приверженцев, доказательствам пророчеств и простоте и достойности христианского культа. Татиан не желал отдавать философию неверующим: «Наша философия старше, чем у греков» и «и богатые и бедные у нас занимаются философией» [1018] , даже старухи и юноши. Позднейшие апологеты начали битву за образование в церкви, прежде всего Ориген и Климент. Ориген отважно принимает возражение своего оппонента против веры без рассуждения: «Мы должны следовать разуму и руководиться рассудком», и он заявляет, что можно без высокомерия сказать, что среди христиан по меньшей мере столько же разумного исследования, как и у других [1019] . Еще более поразительно то, как Климент защищает права на философское исследование в христианской доктрине, и то, как он утверждает блага, происходящие из применения этого исследования. Приглашая своих соотечественников прийти ко «вседостаточному Врачу человечества» [1020] , он также советует им «истинно правдивую философию» [1021] : «невозможно найти, не искав, или искать, не исследуя, или исследовать без анализа и не задавая вопросов, чтобы добиться ясности». Философия для греков была подготовительной дисциплиной для Евангелия, которое Закон доказал иудеям [1022] . Поскольку философия делает людей добродетельными, она должна быть делом Божьим. Никто не приветствовал сомнение в вере больше, чем этот широко образованный греческий Отец Церкви, для которого истинный христианин был истинным гностиком. Никто, кроме четвертого Евангелиста, не показал лучше, как христианство может показывать новые и старые предметы, и, заимствуя, преобразовывать. «Без сомнения, путь к истине один, но разные тропы, ведущие из различных мест, соединяются в ней, подобно тому как различные потоки образуют единую реку жизни, текущую в вечность» [1023] . Греческая и негреческая мысль «содержат части вечной истины» [1024] . Лактанций также признавал силу христианства, утверждая при этом, что истинная религия и истинная философия – одно и то же.

Ни одна другая религия за столь краткое время не вызвала к жизни такую теологическую литературу, в которой ее приверженцы откровенно излагали истины, содержащиеся в их вере. Это, конечно, вызвало и такой «урожай» ересей, что церковные лидеры были серьезно обеспокоены, – гностицизм, докетизм, монтанизм. Именно в споре с гностиками христианство ближе всего подошло к контакту с философией Древнего мира, и вследствие этого ему удалось более четко сформулировать свое собственное кредо.