против него». «В нашей стране, – ответил Конфуций, – порядочностью считается нечто иное. Отец скрывает вину сына, а сын – вину отца. Лишь в таком поведении можно найти истинную порядочность».

Конфуций был умерен во всем, даже в добродетели. Он не верил, что за зло следует платить добром. Однажды его спросили: «Как вы относитесь к принципу ответа добром на зло?» И он ответил: «Чем же тогда отвечать на добро? Скорее следует воздавать справедливостью за несправедливость и добром за добро». Принцип воздаяния добром за зло преподавался в те времена в Китае даосами, чье учение гораздо больше похоже на христианство, чем учение Конфуция. Основатель даосизма Лао-цзы (предположительно бывший старшим современником Конфуция) говорит: «К добрым я добр; к недобрым я тоже добр, дабы они стали добрыми. С верными я верен; с неверными тоже верен, дабы они стали верными. Даже если человек плох, разве правильно будет отвергнуть его? Воздавайте за обиду добротою». Некоторые высказывания Лао-цзы поразительно напоминают отрывки из Нагорной проповеди. К примеру, он говорит:

Кто смиряет себя, сохранится целым. Кто согбен, выпрямится. Кто пуст, будет наполнен. Кто источился, будет обновлен. Кто имеет мало, достигнет многого. Кто имеет много, собьется с пути.

Характерно для Китая, что общепризнанным национальным мудрецом стал не Лао-цзы, а Конфуций. Даосизм выжил, но в основном среди необразованных, и имеет репутацию колдовского верования. Практичным людям, которые управляли империей, он казался неосуществимой фантазией, в то время как учение Конфуция было в высшей степени тщательно просчитано, дабы избежать трений. Лао-цзы проповедовал принцип недеяния. «Империя, – говорит он, – всегда покорялась тому, кто позволял вещам идти своим чередом. Тот, кто вечно должен что-то делать, не годится к владению империей». Но китайские правители, естественно, предпочитали конфуцианские максимы о самоконтроле, благожелательности и вежливости с сильным упором на благо, которое способно принести мудрое управление. Китайцам ни на мгновение не пришло в голову, как всем современным белым народам, обзавестись одной системой этики в теории и другой на практике. Я не хочу сказать, что их реальность всегда соответствует теориям, однако они стремятся к этому и этого от них ожидают, в то время как значительная часть христианской этики единогласно считается слишком хорошей для этого грешного мира.

В нашей культуре на самом деле сосуществуют два вида морали: один мы проповедуем, но не практикуем, а другой практикуем, но редко проповедуем. Христианство, как и все религии, кроме мормонизма, имеет азиатское происхождение; на раннем этапе оно тоже делало упор на индивидуализм и потусторонность, характерные для азиатского мистицизма. С этой точки зрения доктрина непротивления была логична. Но когда христианство стало официальной религией энергичных европейских князей, появилась необходимость оговорки, что некоторые тексты не следует понимать буквально, в то время как другие, такие как «кесарю кесарево», приобрели огромную популярность. В наши дни, под влиянием конкурентного индустриализма, презирается даже малейший намек на непротивление, и от людей ожидают, чтобы они никогда не опускали рук. На практике наша фактическая мораль – это мораль материального успеха, достигаемого путем борьбы; и это относится как к странам, так и к отдельным людям. Все иное кажется нам глупостью и мягкотелостью.

Китайцы не приемлют ни теоретической, ни практической нашей этики. В теории они признают, что есть случаи, когда следует бороться, а на практике, что такие случаи редки; в то время как мы в теории убеждены, что таких случаев нет, а на практике – что они весьма часты. Иногда китайцы воюют, но воинственной расой не являются и не очень-то превозносят успехи на войне или в коммерции. Испокон веков они больше всего ценят ученость; на втором месте, и обычно в сочетании с ученостью, для них стоят вежливость и изящество манер. Многие века административные должности в Китае присуждались по результатам конкурсных экзаменов. Поскольку в течение двух тысяч лет у них не существовало наследственного дворянства – за исключением семьи Конфуция, глава которой носит титул герцога, – ученость привлекала к себе то уважение, которое в феодальной Европе оказывалось могущественным аристократам, вдобавок к уважению, которое внушала сама по себе. Однако старый идеал учености был весьма ограниченным – он заключался лишь в некритическом изучении китайских классиков и их получивших признание комментаторов. Под влиянием Запада стало известно, что география, экономика, геология, химия и так далее имеют больше практической пользы, чем морализаторство прежних эпох. Молодые китайцы – иными словами, студенты, получившие образование на европейский манер, – понимают требования современности и, быть может, едва ли испытывают достаточное уважение к старым традициям. Тем не менее даже самые современные, за редким исключением, хранят традиционные добродетели умеренности, вежливости и мирного нрава. В том, переживут ли эти добродетели еще несколько десятилетий западного и японского образования, пожалуй, можно усомниться.

Попытайся я охарактеризовать одной фразой основное различие между китайцами и нами, я бы сказал, что они в массе своей стремятся к удовольствию, в то время как мы в массе своей стремимся к власти. Нам нравится власть над ближними и нравится власть над природой. Ради первого мы создали сильные государства, а ради второго – науку. Китайцы чересчур ленивы и добродушны для таких устремлений. Говорить об их лености, однако, можно лишь в определенном смысле. Они ленивы не так, как ленивы русские, – иными словами, они готовы упорно трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Работодатели находят их чрезвычайно усердными. Но они не станут, как американцы и западноевропейцы, работать просто потому, что иначе им было бы скучно, и деятельность просто ради деятельности им не близка. Когда у них достаточно денег для жизни, они живут на них, а не пытаются добыть побольше тяжелым трудом. Они способны бесконечно наслаждаться развлечениями, которые предлагает досуг, – походами в театр, разговорами за чаем, восхищением китайским искусством прежних времен или прогулками среди прекрасных пейзажей. На наш вкус, в таком образе жизни есть что-то неподобающе кроткое; мы больше уважаем человека, который каждый день ходит в контору, даже если все, чем он в этой конторе занимается, делает мир хуже.

Быть может, жизнь на Востоке оказывает на белого человека разлагающее влияние, но я должен признаться, что с тех пор, как познакомился с Китаем, вижу в лени одно из наилучших качеств, которыми способны обладать люди в целом. Кое-каких вещей можно добиться только энергичностью, но стоит спросить себя, имеют ли они в конечном счете хоть какую-то ценность. В промышленности мы достигаем замечательных высот мастерства, часть которого направляем на изготовление кораблей, автомобилей, телефонов и других атрибутов роскошной жизни в условиях высокого давления, а другую часть –