Изловчилась, Эржебетт тряхнула головой, сбросила мешок.

Увидела в косых лучах яркого света, падающих из узкой бойницы, человеческую фигуру. Тевтонский рыцарь. В тевтонском доспехе. В закрытом тевтонском шлеме. В белом тевтонском плаще. С черным тевтонским крестом на плече.

И рядом – вторая такая же фигура.

Все верно. Ее схватили два орденских брата. Но рыцарями этими двигала отнюдь не похоть. Иное что-то двигало ими.

Что?!

А вот мелькнул перед глазами третий рыцарский плащ. И еще кто-то из тевтонов пробежал. Мимо. Мимо нее. И еще… Эти трое, бренча металлом, спешили по коридору дальше – к комнате, из которой она так неосмотрительно выскочила.

«Нападут сзади, – мелькнула отстраненная мысль. – На воинов, бьющихся за меня, нападут».

Впрочем, это ее сейчас волновало мало. Ясно ведь уже – полдесятка стражей ей теперь ничем не помогут, а потому их судьба Эржебетт была неинтересна. Куда больше ее заботила собственная участь.

Что ей уготовлено? Куда ее тащат?

И снова – мешок на голову. На этот раз черную ткань туго затянули под подбородком – не скинуть.

Куда? Тащат?

Тащили недолго. И недалеко. Притащили.

Бросили.

Положили, на что-то.

Вложили. Втиснули.

Во что-то…

Что это было? Что-то жесткое, колючее… шипастое, хоть и не острое. Жутко неприятное, знакомое дерево.

Она не видела, но…

Осина! – нутром почувствовала Эржебетт. Попыталась вырваться, вскочить.

Не смогла.

Ее уже придавливали. Припечатывали. Сверху. Тем же жестким, туповато-шипастым, осиновым. Вытягивающим остатки сил. Особых сил, коих нет и никогда не будет у простого смертного.

В голое нежное девичье тело вцепились сточенные, но крепкие деревянные зубья. Во все тело – сразу. От лодыжек, до шеи. Спереди, сзади. Один шип вошел в рану, растревожил проклятые занозы.

Бо-о-ольно!

Что-то тихонько заскрипело. И – тяжесть… страшная тяжесть, давящая и сверху, и снизу. Кто-то молча и быстро закручивал тугие болты. Осиновые колодки сжимались, словно намереваясь раздавить, расплющить хрупкую плоть, угодившую в зубастые тиски.

И – уже не вырваться. Да что там вырваться – не шелохнуться. Уже трудно дышать. Уже хрустят кости. А злое дерево все стискивало, стискивало…

Тяжко, до чего же тяжко…

Поймали! Ее поймали! Не убили, но взяли живьем. Зачем-то. Для чего-то.

Больше сопротивляться не было сил, нужды, возможности, желания… Думать – тоже. Подавленная, раздавленная, находившаяся почти в бессознательном положении, она чувствовала, как ее, зажатую в осиновый доспех, – поднимают и снова куда-то вкладывают…

Металлический лязг.

В ящик? В клетку?

Потом – несут.

Уносят.

А где-то там, за дверью, которую она так и не успела запереть, стихает шум скоротечной схватки. И – крики. И хриплые проклятия на языке русов. И чмокающие, высасывающие звуки. Кровь высасывающие…

Осина давила.

Сознание Эржебетт медленно-медленно уплывало.

Пока не уплыло вовсе.

…Потом сознание вернулось. Но не вернулась былая сила, вытянутая злым деревом. Сила, что делает нечеловека могущественнее человека. Ее, силы этой – увы – почти не оставалось. А все остальное не имело значения.

На голове Эржебетт теперь не было пыльного черного мешка. Во рту не было кляпа.

И света не было. И никого рядом – не было тоже.

Эржебетт лежала в тисках осиновых колодок. В клетке из серебра и стали, в каменном гробу. В кромешной тьме. Одна. Скованная, неподвижная, беспомощная, бессильная, раздетая.

Она ждала.

Чего-то.

Чего-нибудь.

Ей было страшно. Жутко.

Она вслушивалась в темную тишину вокруг.

В тихую тьму.

До чего же страшно ей было сейчас!

Пальцы оторвались от пальцев. Контакт прервался.

В шоке от увиденного, от осознанного и прочувствованного Всеволод отшатнулся от саркофага. Все это оказалось слишком большим потрясением. И сейчас…

Головокружение. Слабость. Истома… Пришлось уцепиться за каменный гроб, чтобы не упасть. Не сразу – лишь секунду-другую спустя – он пришел в себя. Насколько смог.

Что это было?

Правда? Ложь?

Правда.

Так все и было? Или было иначе?

Так. Было так.

Эржебетт открылась ему по своей воле. А открывшись – не лгала. Не могла. Но ведь это значит…

Волнение, захлестнувшее душу, вдруг утихло. Улеглось охватившее, было, Всеволода смятение чувств. Снизошло спокойствие. И знание. Что делать. И как делать.

Он дарует Эржебетт жизнь еще ненадолго. Пока… пока она нужна ему. Он вызнает все, о чем Эржебетт сможет рассказать. А после – бросит ее к ногам Бернгарда. Бросит и спросит орденского магистра о том, что поведало сейчас прикосновение руки Эржебетт.

И пусть Бернгард ответит. Пусть объяснит. За все ответит. Все объяснит. Что это за тайные ходы в замке, о которых никто до сих пор не обмолвился призванным на помощь союзникам? Откуда в пустующем детинце взялись тевтонские крестоносцы? Зачем отлынивающие от дневных работ рыцари напали на русских ратников? И – главное – не они ли испили пятерых дружинников? Не они ли являются теми самыми пресловутыми замковыми упырями?

Пусть магистр расскажет о творящемся в его Стороже. А он, Всеволод, будет смотреть в лицо Бернгарда. И будет слушать ответные речи. И если слова тевтонского старца-воеводы не покажутся ему убедительными… Если магистр не будет искренен и откровенен. Если не поведает честно, что происходит в Серебряных Вратах. Если не поможет разобраться. Если попытается скрыть… Что-то, зачем-то, для чего-то…

Нет, Эржебетт жить все равно не будет. Но возможно, тогда Бернгарду придется умереть вместе с ней.

– Теперь ты отпустишь меня, воин-чужак?

Большие, широко распахнутые глаза вновь смотрят из-за прутьев и шипов решетки.

– Я поведала тебе, что ты хотел. Я не убивала твоих воинов. Ты отпустишь?

Отпустит ли он ее?! Можно было бы пообещать. И – позже – отпустить. Как по ту сторону Карпатских гор Конрад отпустил волкодлака в обличье половецкой шаманки. Выпустив грешную душу из грешного тела… гореть в адском пекле выпустив.