Впрочем, не все произведения Оруэлла были такими. Роман «1984» был хорош. Он не притворялся. Он был просто грубым, страшным и жестоким.

Но, по правде говоря, во время того урока я мало думал о сюжете книги. Я отвлекся. В предшествующие несколько недель я вообще много отвлекался.

Прошел уже почти месяц с того дня, как вернулась Энни. Всеобщая эйфория и всепоглощающая забота, которые окружали ее сразу после возвращения, успели остыть, однако это все равно должны были быть счастливые дни. Все должно было вернуться на круги своя. Должно было – но не возвращалось. Я теперь даже не мог с уверенностью сказать, чем были эти самые «круги своя».

В первые несколько дней я пытался поговорить с Энни. Выспрашивал у нее о произошедшем той ночью всеми возможными способами. Но Энни лишь смотрела на меня полными непонимания глазами. Время от времени она улыбалась и хихикала безо всякой на то причины. И звук ее смеха, от которого у меня раньше всегда теплело внутри, теперь заставлял мои зубы сжиматься, подобно тому, как это происходит, когда кто-то царапает ногтями по школьной доске.

Мама по-прежнему мало бывала дома. Почти все время она ухаживала за бабушкой, которая «не особо себя чувствовала» после падения. Отец взял отпуск, чтобы приглядывать за Энни, пока она не будет готова вернуться в школу. Во всяком случае, так он говорил. Однако это было неправдой. Однажды вечером я увидел торчавшее из кармана его куртки письмо с надписью «P45». Я знал, что это означало. Он уволился или его выгнали с работы. Так что я лишь затолкал письмо поглубже в карман и не сказал маме ни слова.

Я много о чем не говорил маме. Просто не мог. Не мог, потому что не хотел ее волновать. Не хотел расстраивать. И я боялся, что она попросту мне не поверит.

Я не говорил ей, что боялся возвращаться после школы домой, зная, что отец к тому моменту уже будет пьян, а в доме стоит невыносимый запах. Воняет не просто выпивкой, а кое-чем похуже. Чем-то омерзительно кислым, словно что-то заползло под половицы и сдохло там. Однажды ночью мама даже отправила нас с отцом искать дохлую мышь. Когда мы так ничего и не нашли, мама закатила глаза и сказала: «Уверена, скоро запах пройдет».

Я не говорил ей, что она ошибалась. Что запах исходил не от дохлой мыши. В нашем доме поселилось что-то другое.

Я не говорил ей, что часто по ночам мне не давали спать звуки, доносившиеся из соседней комнаты – комнаты Энни. Иногда это были беспрестанно повторявшиеся слова из песни: «Она спустится с горы, вот увидишь. Она спустится с горы, вот увидишь».

А иногда это были ужасные крики и вопли. Заслышав их, я надевал наушники от плеера или накрывал голову подушкой. Что угодно – лишь бы заглушить эти звуки. Утром я заходил к Энни в комнату, стягивал с кровати пропитанные мочой простыни, запихивал их в стиральную машину и включал ее перед уходом в школу. Вероятно, мама думала, что я стараюсь помочь отцу. И, честно говоря, если бы я не занимался стиркой, ею бы никто не занимался. Однако настоящая причина была не в этом.

Я делал это, потому что считал себя виновным в произошедшем. Такова была моя карма. Мое покаяние. Кара за то, что я сделал. Или не сделал. Я не спас ее.

Я никому не говорил, что иногда мне приходилось менять и свои простыни. Что я вздрагивал от каждого скрипа, ведь, обернувшись, я мог увидеть Энни, стоявшую у меня за спиной с Эбби-Глазки в руках. Она ничего не говорила, лишь улыбалась, глядя на меня глазами, которые были слишком тусклыми и старыми для восьмилетней девочки.

Я не хотел признаваться даже самому себе, что иногда меня до смерти пугала моя собственная младшая сестра.

Прозвенел звонок. Я сунул свои книжки в сумку и отодвинул стул. Место рядом со мной пустовало. Раньше его занимал Крис. Однако теперь он предпочитал сидеть в одиночестве, за свободной партой в конце класса.

И я был этому рад. И не просто потому, что не хотел с ним разговаривать или выслушивать его извинения за то, что они натворили той ночью. С Крисом что-то происходило. Он стал еще неопрятнее, чем раньше. Его заикание теперь стало еще более заметным. Он постоянно что-то напевал и бормотал себе под нос. Иногда Крис останавливался и начинал маниакально тереть свои руки, словно пытаясь счистить с них невидимую грязь. Или стряхнуть насекомых.

Обычно Крис спешил покинуть класс первым. Это позволяло ему избежать дразнилок, подножек и тычков. Теперь, когда он (как и я) больше не общался с Хёрстом, он лишился прикрывавшего его невидимого щита.

Я за него не вступался. У меня своих проблем хватало. Своих забот. Поэтому, когда в тот день, спеша по лестнице, я увидел, что он неуклюже увязался за мной, я разозлился:

– Чего тебе?

– М-мне н-н-нужно т-т-т-тебе к-к-кое-что п-п-показать.

Его дыхание было затхлым, словно он не почистил зубы. От рубашки несло немытым телом.

– Что?

– Н-н-не могу г-г-говорить здесь.

– Почему?

– С-с-слишком много л-л-людей.

Мы спустились на первый этаж. Я толкнул дверь, которая вела в школьный двор. Нас окружила толпа других учеников. Обычные толчея и суматоха после уроков. Крис покраснел. Я видел, что он пытается выдавить из себя слова. Мне невольно стало его жаль.

– Просто постарайся дышать, ладно?

Он кивнул и сделал несколько глубоких вдохов. Я ждал.

– К-кладбище. В-в-в-встретимся там. Шесть вечера. Важно.

Я хотел отказаться под каким-нибудь предлогом, однако мне все равно нечего было делать. Какая у меня была альтернатива? Убедиться, что отец не устроил в доме пожар, заснув с сигаретой? Что моя сестра по-прежнему далека от меня? Что она по-прежнему не Энни?

– Ладно, – вздохнул я. – Надеюсь, оно того стоит.

Крис кивнул, втянул голову в плечи, словно пытаясь укрыться от дождя, и поспешил за угол.

Я поправил висевшую у меня на плече сумку. Сзади послышался смех. Я оглянулся. В дверях блока английских классов возник Хёрст; Флетч следовал за ним подобно грязной тени. Оглядевшись, Хёрст ухмыльнулся и что-то ему прошептал. Оба сдавленно захихикали.

Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, я заставил себя отвернуться. Я лишь наживу себе лишние проблемы. Мама расстроится, а отец меня выпорет. Хёрст победит. Опять. Так в чем смысл? Опустив голову, я решительно зашагал к воротам.

Сразу домой я не пошел. Я теперь никогда так не делал. Я бродил по улицам, ел жареную картошку на автобусной остановке, шатался по детской площадке (если там не было Хёрста и Флетча) – словом, всячески оттягивал тот момент, когда, открыв дверь, мне придется вновь почувствовать затхлый запах дома и, ступив в опостылевшую темноту, ощутить, как меня окутывает ползучий холод…

Сегодня у меня в кармане было всего несколько пенсов. На картошку или сладости не хватило бы, так что я побрел по главной улице, пиная пустую пластиковую бутылку. Проходя мимо небольшого газона, посреди которого стояла медная статуя шахтера, я заметил на обычно пустовавшей скамейке рядом с ней одинокую фигуру в слишком большой армейской куртке. Склонив голову, на скамейке сидела Мэри, и темные волосы падали ей на лицо.