После аварии я стал метаться между двумя религиозными крайностями. С одной стороны, думал я, кто станет испытывать человека так жестоко, как испытывают меня? Оба моих друга погибли. У меня обгорело шестьдесят пять процентов поверхности тела. Я попал в ожоговый центр, мне сделали двадцать шесть операций, я чуть не потерял ногу. Правая рука по-прежнему немела. Насколько нужно быть гребаным садистом, чтобы с кем-то так поступить? Не может быть, чтобы бог существовал.

А другая часть меня думала: как же мне повезло, что я здесь. Я всё еще здесь со своими детьми. Я всё еще здесь со своей семьей. Должно быть, бог оставил меня здесь по какой-то причине. Эти мысли не давали мне покоя. Я страдал от синдрома выжившего: мне было так плохо оттого, что Крис, Че и двое пилотов погибли. Меня посещали сумасшедшие суицидальные мысли, от которых было некуда скрыться: я обращался к богу и просил защитить меня от самого себя. После катастрофы я молился каждый день. Я в буквальном смысле считал дни, которые прожил после катастрофы, – но иногда осознавал, что каждый день на двадцать четыре часа приближает меня к неминуемой смерти. Мне самому решать, что думать о времени, отпущенном в этом мире.

Меня воспитали верующим. Было бы невежеством думать, что я оказался на этой планете случайно. Должен быть большой план – а если его нет, то, когда я умру, я очень разочаруюсь. Его просто не может не быть. Я хочу верить.

Если бы мы с Крисом когда-нибудь об этом заговорили, то заключили бы договор: если с одним из нас что-нибудь случится, другой должен разгадать, для чего всё это. Крис сделал бы то же самое, потому что Крис мог сделать что угодно. Он бы разрулил всё это с богом.

Я по-прежнему молюсь каждый день. Я разговариваю с мамой, я разговариваю с Крисом, я разговариваю с Че, я разговариваю с каждым, кого больше нет и кто мне дорог, – я разговариваю с ними всеми. Я должен верить, что у них есть способность общаться и слышать меня. У меня много вопросов, на которые нет ответов, но во мне сильна вера. Я молюсь за отца, детей и сестер.

События, меняющие жизнь, вроде моей авиакатастрофы, не предупреждают о себе. Я не мог понять, как мир продолжает после этого существовать. Я ощущал себя таким уязвимым, а окружающие, похоже, ничего подобного не чувствовали. Когда кто-то говорил, что собирается пойти в бар или в «Макдоналдс», я не мог понять, зачем они так рискуют. Папа говорил, что собирается меня навестить, а я не хотел, чтобы он приезжал, потому что для этого ему пришлось бы проехать сто сорок километров по шоссе.

Спустя четыре недели пребывания дома мои руки полностью зажили. У меня были ожоги третьей степени, и раны наконец-то затянулись. В тот день я позвонил Дэниелу и сказал: «Мне нужен тренировочный пэд и палочки». Он всё принес, и я установил пэд на заднем дворе, в тени, потому что мне пока нельзя было выходить на солнце. Я смотрел, как играют мои дети, и тренировался на пэде по два-три часа в день.

Я пошел играть в студию и не мог найти свой ритм. Всё получалось как-то не так. Я еще не восстановился после катастрофы – кроме того, было непривычно играть без наркотиков. Я поговорил с Полом Розенбергом, одним из моих менеджеров, хорошим другом и мудрым человеком. Он также был менеджером Эминема и рассказал, что тот полностью со всем завязал. Я не поверил, но он сказал: «У Эма это заняло какое-то время, зато теперь он на сто процентов чист. Он пристрастился к тренировкам». Я его похвалил – он стал вести трезвый образ жизни и при этом по-прежнему делал крутую музыку в своем жанре, который я обожал, – но мне его достижения казались немыслимыми.

Мне было страшно выходить из дома, и у меня ни на что не хватало мотивации. Я шел в студию, чтобы настроиться на работу, но, как только бил в барабан, у меня создавалось впечатление, что инструмент ударит меня в ответ и убьет меня. Я виделся со своим другом Аароном Спирсом: он барабанщик в жанре госпел и играет с Ашером. Он спросил, занимаюсь ли я музыкой, и я ответил: «Нет, чувак, не получается». Он сказал: «Ты должен играть. Так много ударников берут с тебя пример». Он посоветовал мне заново влюбиться в барабаны, и так я нашел вдохновение.

В течение нескольких месяцев после авиакатастрофы я боялся садиться в машину – в основном из-за страха увидеть в небе самолет. Как я ни старался, не мог отделаться от мысли, что любой самолет, который я увижу, разобьется. Я впадал в панику и говорил своим друзьям Чизу и Армену, которые меня возили: «Пожалуйста, поезжай быстрее и держись подальше от того самолета, потому что мне кажется, что он разобьется». Я представлял, как самолет переворачивается, падает и загорается. Прошел почти год, прежде чем эти видения прекратились.

Через несколько месяцев после выписки из больницы я готов был встретиться с Адамом. Мы долго говорили по телефону, а потом пообщались за завтраком. Мы просидели там несколько часов до самого обеда и разговаривали обо всём, что помнили о той ночи в Южной Каролине. Адам ничего не помнил до того момента, как я разбудил его и он увидел, что находится в горящем самолете: должно быть, он отключился или его вырубил первый толчок.

Я выяснил, что Крис и Че погибли от удара головой: они не пристегнулись ремнями безопасности. Так что, когда я попытался их вытащить и у меня загорелись руки, они были уже мертвы, и я никак не мог им помочь. Когда я это узнал, мне стало немного легче. Трудно было понять, почему всё произошло именно так. Я даже не был знаком с пилотами, но переживал и из-за них. Я потратил не один час на то, чтобы выяснить, кто они, и постараться узнать о них побольше.

Я встретился за завтраком с Эл Ви. Я перед ним извинился: я не должен был обвинять его в том, что произошло. Он не прошелся по моему списку для выбора самолета, когда бронировал нам рейс, но он ведь о нем и не знал, так что кого мне за это винить? В конце концов, мы все вчетвером решили сесть в этот самолет. Я простил и забыл – всё это точно не вина Эл Ви.

Прошло много времени, прежде чем я смог взглянуть на фотографию авиакатастрофы. На фото было видно, что у самолета оторвало крышу: «Лирджет» стал напоминать кабриолет. Другими словами, Алабама была абсолютно права, когда говорила: «Крышу сорвет, папа».

Я постоянно просматривал сайт «Аксесс Хелп» в поиске групп поддержки для жертв авиакатастроф, но они оказались больше ориентированы на людей, потерявших близких, чем на выживших в авиакатастрофах. А я был и тем и другим, отчего еще больше запутался.

Адам уже несколько месяцев летал, а я не мог себе представить, как он вообще сумел после этого сесть в самолет. Я спросил, как у него это получается. Оказалось, перед посадкой он каждый раз принимает ксанакс – врач сказал ему, что спустя 12 лет трезвого образа жизни прием ксанакса ему не навредит. Мне же это казалось ошибкой – я знал, как легко одна таблетка открывает дорогу более опасным вещам.

Я оказался в тупике, а Адам мне очень помог. Он посещал несколько групп поддержки людей, пострадавших в авиакатастрофах и потерявших кого-то из близких. Он проходил какой-то сложный процесс под названием «перетренировка мозга». Вначале у человека тестировали реакцию глаз на определенные предметы, а потом учили мозг обходить какой-нибудь участок памяти, таким образом почти стирая его. Мне это казалось пустой тратой времени. Я бы всё равно каждый день смотрел на свои ноги и понимал: «Черт, я знаю, почему у меня по всему телу шрамы». В общем, мне этот метод не подошел, а Адам в него свято верил.