Вечерами при свете костра он записывал многое из того, что ему рассказывали, и сам удивлялся тому, насколько короче и проще стали его заметки. Раньше он пытался вместить в них все, что видел вокруг, свои мысли по поводу увиденного и много еще чего. Теперь писал короче, по делу: был там-то, ходил туда-то, на столько-то купил, продал, поел, поспал, какой день в пути. В описания пускался, только если происходило что-то действительно примечательное. Да и сами впечатления путешествия, раньше такого загадочного, интересного, каждый день приносящего какие-то открытия, потеряли былую яркость. Ну, храм. Ну, чуть выше предыдущего. Ну, резьба на нем более прихотливая. Ну, скульптуры похабные над воротами в полный рост. Ну, джунгли погуще, чем те, что были два дня назад. Ну, люди одеваются немного чуднее. Ну и что?

К концу тридцатого дня он вышел к горе Ом Парват. Она открылась неожиданно — вроде бы только что были вокруг чащобы непролазные, и вдруг откуда ни возьмись огромное пространство, перспективу которого замыкала черная уступчатая гора с белоснежной шапкой вечного снега на вершине. У подножья — озеро, отражающее ее в своих кристальных водах. Суровые валуны, покрытые мхом и лишайником, а за ними прекрасный город, сбегающий к самой воде. В самом его центре высоченная башня, сплошь покрытая затейливой резьбой, а на верхушке — священный огонь, сущность Шивы. Завидев этот огонь, верующие падали ниц и лежали несколько мгновений, отдавая великому божеству дань уважения.

Чтобы попасть в город, сначала нужно было пройти через площадь-кумирню. В самом центре ее высился вырезанный из черного камня Шива высотой в десять человеческих ростов. Правую руку он простирал, как Юстиниан, царь цареградский, в левой сжимал огромное копье. Лик его был обезьяноподобен, тело волосато, а из одежды только набедренная повязка. Он был столь прекрасен и ужасен одновременно, что Афанасию захотелось осенить себя крестным знамением, но он вовремя спохватился, подумав, что иные верующие могут счесть это оскорблением.

Вокруг главного кумира располагалась дюжина статуй поменьше, они олицетворяли разные воплощения Шивы. Первый — в образе человека, прекрасного юноши, замахивающегося копьем для смертельного броска. Второй — человек в возрасте, с изрядным пузом и хоботом слоновьим, хотя и с ушами вполне нормальными. Третий — получеловек-полузверь, длиннорукий, с ликом обезьяньим и хвостом. Четвертый — наполовину человек, наполовину зверь хищный, с клыками, торчащими из звериной пасти с человеческими губами, а дальше и вовсе страшные непонятные существа, неясно из кого слепленные. Афанасий на всякий случай сплюнул трижды через левое плечо.

Перед основной статуей наособицу был изваян бык из черного камня. Его рога и копыта были вызолочены, смотрел он злобно, исподлобья, одну ногу поднял, словно собирался броситься. К нему испытывали особое почтение. Многие пришедшие падали пред быком ниц и целовали копыто. Специальные служители беспрерывно осыпали статую лепестками цветов.

Чуть в стороне от величественной скульптурной группы простиралась площадь, на которой собирались торговцы и наперебой расхваливали свой товар. На входе дюжие молодцы весело взимали мзду с желающих поторговать. Богатым они предлагали охранные услуги: мол, лихие люди развелись, не желаете ли защиты для ваших денег за долю малую? Вид у них был такой разбойничий, что отказывались немногие. Даже у нищих, сидевших с мисками вдоль стены, на лицах были написаны злобная жадность и небрежение. «Даже в святых местах поборы», — вздохнул Афанасий и поглядел на мздоимцев так сурово, что они отступили, сделав вид, что бородатый чужеземец их вообще не интересует.

Большинство паломников, прежде чем переступить городскую черту, направлялись к разровненной площадке на берегу. Там, около специальных кадушек, мужчины и женщины, старые и молодые, сбривали все волосы на голове и теле и, часто совсем не прикрывшись, отправлялись дальше. Иные в священный город, в котором жилых домов было раз-два и обчелся, зато храмы, посвященные Шиве и другим местным богам, стояли в изобилии.

Около каждого толпились паломники своей веры. Иногда они собирались в процессии и, распевая славящие богов гимны, заходя в многочисленные храмы, обходили город вкруг. На вершинах многих храмов средь бела дня горели возжженные жрецами костры.

Некоторые постройки были невероятно древними. Барельефы на них были вытерты дождями и ветром. Обычно около самых древних возвышались потрескавшиеся, выщербленные временем изображения мужского, со всеми подробностями, рогатого и трехликого божества, восседающего в позе созерцания и окруженного разнообразными животными. Оно символизировало гармонию с природой.

Пред храмами поновей часто встречалось изображение одного и того же человека в разных ипостасях — целителя, воина, убийцы, завоевателя, врывающегося с сонмом своих последователей в город на горе. Наверное, что-то вроде местного Олимпа. Без всякого перевода было ясно, что он пришел взять свое, а может, и часть чужого. Видимо, эта часть истории рассказывала о том, как из второстепенного местного божества Шива превратился в одного из верховных богов Индии.

Барельефы и статуи совсем новых, лет двести-триста назад построенных, храмов повествовали, как Шива разрушил стрелой трехъярусный город демонов-асуров Трипуру, одна из крепостей которого, железная, располагалась на земле, другая, серебряная, — в воздухе, и третья, золотая, — на небе. Еще один повторяющийся сюжет: Вишну и Брахма (Афанасий успел узнать, как зовут других верховных божеств) спорят, кто из них более достоин звания создателя мира, а пред ними возникает пылающий фаллос-лингам невероятных размеров. Вишну в виде кабана спускается на землю, а Брахма в виде гуся взлетает на небо, они не могут измерить его начало и конец и вынуждены признать главным Шиву, чьим символом тот фаллос и являлся.

«Понятно дело, — покивал Афанасий. — У кого больше, тот и главнее». Какие-то крики привлекли его внимание. Толпа, закручиваясь водоворотами, потекла в сторону самого высокого в городе храма — ступенчатой пирамиды с многочисленными балконами и окнами в самых невероятных местах. На ходу она впитывала в себя все новых верующих, что выскакивали из других храмов, не кончив церемоний.

— Куда все бегут? — Афанасий поймал за запястье бритого юношу с безумными глазами.

— Лакшми[64]будет танцевать тандава, — ответил тот и попробовал вырвать рукав из цепких, закаленных кузнечным молотом пальцев. Это ему не удалось.

— Толком объясни, что происходит?

— В храме Шивы главная танцовщица будет исполнять священный танец ананда-тандава — танец блаженства, которым Шива смог покорить сразу десять тысяч враждебных по отношению к нему аскетов, которые вначале выпустили на него тигра, а затем змея и антилопу. Шива-Натараджа, царь танца, однако, воспользовался этими животными как трофеями, сделал себе тигровую шкуру, повесил на шею змеиное ожерелье и держит навечно в руке антилопу, как господин зверей, — протараторил юноша без выражения, как пономарь, и вырвал-таки рукав из пальцев сына кузнеца.