В руках у мужчины последнее письмо, а он так и не нашел ничего примечательного, ничего, что могло бы хоть как-то подтвердить или объяснить его подозрения, ничего, за что можно было бы зацепиться. Подавив тяжелый вздох, Влад возвращается к чтению:

Славочка, дорогая моя!

Не перестаю сокрушаться о решении, принятом тобой много лет назад. Конечно, мысль о том, что ты счастлива в своем выборе, не позволяет мне окончательно расстроиться, но все же и покоя долгожданного я обрести не могу. Все кажется мне, я не на своем месте. Будто и сына твоего присвоила, и внука. Дима зовет меня бабушкой, а о тебе лишь важно спрашивает: «Как там сестра Серафима?» Знаешь, с тех пор как Влад купил для нас старую квартиру в Замоскворечье, я особенно остро ощущаю твое отсутствие. Не знаю, чем так досадил тебе светский мир. Я уверена, мы могли бы жить счастливо. Ты столько лет прожила, заботясь о сыне, существовала лишь ради него и отдавала ему последнее, а теперь лишила его возможности все воздать тебе сторицей. Славушка, я — человек бездетный, но теперь, когда я уже столько лет ощущаю себя полноценным членом пусть и небольшой, но дружной семьи, я не могу понять, что же может быть дороже общения с дорогими людьми? Как можно променять этот бесценный дар на служение церкви? Я знаю, ты поправишь меня. Скажешь, что служишь Господу, но, честное слово, милая, я не верю, что его волнуют такие мелочи, как, сколько раз в день ты молишься, какое количество дел для монастыря ты успела сделать за сутки и испросила ли ты благословения на каждое из них. Конечно, ты снова ответишь мне, что довольна своей жизнью, но я не перестаю сожалеть об этом. Ты считаешь, что твое место там. А мне кажется, что оно здесь, возле сына. Это тебе он должен покупать квартиры, с тобой задушевно болтать о прочитанных книгах, тебе рассказывать смешные истории о своих пациентах. Нет, не волнуйся, он не нарушает клятву Гиппократа, не выдает никаких врачебных тайн, делится исключительно информацией безобидной. Но это с тобой он должен ею делиться. Мне все кажется, что счастье, которое я получила на старости лет, должно по праву принадлежать тебе. Прошу, не сердись! Ты же знаешь, все это искренне и от чистого сердца. И несмотря на то, что ты так далеко и была далеко большую часть жизни, никогда у меня не было человека ближе и роднее, дорогая моя сестричка. Так что очередной всплеск эмоций обусловлен вовсе не наступающим старческим маразмом, а нежными чувствами, что я испытываю к тебе. Так хочется, чтобы ты была рядом. Посмотреть бы на тебя еще раз хоть одним глазочком. Давно не виделись… Да мне уже здоровье не позволяет ехать в такую даль, а ты из нее выберешься уж, видно, только на мои похороны. Извини за прямоту…

Дальше следовало еще несколько страниц подобных же рассуждений. Влад знает — это последнее письмо тети Тони к своей младшей сестре. Получив его, мать (удивительно!) немедленно приехала, а через три дня после долгожданной встречи счастливая тетка умерла.

Какой смысл было заставлять себя перечитывать это послание? Влад и без того прекрасно помнил, что в нем не было ни слова об Алине. И зачем, кстати, тогда это письмо отдали ему? Скорее всего, случайно. Мама просто отослала тете все ее послания, а она передала их племяннику. Может, у него разыгралось воображение? Может, не было и нет никакой тайны, никаких секретов? Просто профессия в очередной раз напомнила о себе. Все психологи прекрасно знают: человек легко убедит себя в том, в чем хочет быть убежденным. Влад очень хотел обнаружить нечто странное и поверил в то, что это возможно.

— Осел! — беззлобно укоряет он себя. Секунду молчит и усмехается: — Старый осел! Старый осел, разучившийся доверять людям. — Он сворачивает письмо, собирается встать, быстро по инерции пробегает глазами по последним строчкам:

P.S. Да, дорогая, мне тоже очень жаль, что ничего не получилось, но об этом я уже писала.

Целую. Я.

Гальперин раздраженно отбрасывает письмо обратно в коробку. Поиски ни к чему не привели. Вернее, увенчались исключительно подступающим миозитом и спазмами в желудке. Разболевшуюся шею придется натирать мазью и обматывать шарфом, а бороться с голодом Влад собирается с помощью двух сосисок не первой свежести и банки фасоли в томате. Гальперин в кухне, сосиски — в кастрюльке, фасоль — на сковородке, радио — на стене. Влад механически подпевает новой песне Demon:

— «…It’s just one of those days. When nothing turns out right…»[25]У-у-у, — внезапно ложка, которой он собирался помешать консервы, застывает в его руке. — Ничего не получилось, — повторяет Влад, как зачарованный, швыряет ложку на стол и опрометью бросается в комнату.

Хватает последнее письмо, еще раз перечитывает постскриптум, лихорадочно роется в коробке и быстро просматривает еще несколько посланий. Гальперин доволен: глаза блестят, губы улыбаются, в пустоту с них слетают вопросы:

— Что не получилось? О чем они жалели? Когда и где она об этом писала?

Внезапно его осеняет: ведь это письмо написано уже после его встречи с Алиной. Что вообще оно делает в этой стопке и как попало сюда? Значит ли это, что мать вернула тетке все ее письма?

— Не все, — тут же отвечает он сам себе, — не все. — Скорее всего, это она просто привезла с собой, когда приезжала увидеть сестру, как оказалось, в последний раз. Влад внимательно изучает почтовые штемпели, удовлетворенно кивает. Судя по датам, должно существовать еще хотя бы одно сочинение тети Тони, и Гальперин многое бы отдал за то, чтобы прочесть это не последнее письмо. Но как это сделать? Попросить мать? Нелепая идея! Приехать в гости и тайком обыскать ее келью? Низко и подло! И что, если это снова лишь игра воображения и только?

Запахи, проникающие из кухни, заставляют Влада отвлечься от размышлений. Ужин пропал, но вечер теперь никак нельзя назвать испорченным. Гальперин чувствует себя охотничьей собакой, взявшей след. Но даже прирожденной борзой необходим хороший отдых для того, чтобы погоня увенчалась успехом. Голодный, но довольный Влад идет в спальню и, не раздеваясь, падает на кровать. Он засыпает почти мгновенно, но за секунду до этого его все же успевает настигнуть мысль о том, что он так и не решил, что же со всем этим делать дальше.

— Вот сюда. Еще один маленький пригорочек, и пришли. Не тяжело вам? — Женщина оборачивается и смотрит на Алину сочувственно.

— Нет. — Алина недоуменно вскидывает брови, но тут же понимает: нога. Она уже успела отвыкнуть от бестактного внимания к своему недостатку. Отвыкла настолько, что и сама замечать перестала. Иногда, правда, в голове проносилась шальная мысль, что можно было бы лечь в клинику, вытянуть ногу, а потом вышагивать идеально ровной походкой в туфлях на шпильках. Но потом Алина начинала подсчитывать, сколько интересных съемок она пропустит за время лечения, сколько важных событий. А рост Натали за эти месяцы может убежать вверх на такое количество сантиметров, что даже новые двадцать миллиметров кости не стоят того, чтобы это пропустить. На самом деле такие размышления посещали Алину все реже. То долгое время, что она провела в Америке и в Европе, не могло не оказать благотворного влияния на ее отношение к собственной внешности. Алина давным-давно поняла, что в цивилизованном мире никто не разделяет людей на здоровых и инвалидов. Это только в России населению надо напоминать, кому и почему они должны уступать места в общественном транспорте, и обращать внимание чиновников на слепых, глухих и безногих душераздирающими репортажами в прессе. Это у нас мир разваливается на счастливчиков с равным числом конечностей и изгоев общества, это для первых открыты все двери, а вторым, уже и без того обиженным природой, судьбой или обстоятельствами, все время приходится завоевывать свое место под солнцем. Это здесь, в стране, занимающей самое большое пространство в мире, территория заселена больными. А другие государства считают своих граждан с не видящими глазами, не слышащими ушами и не двигающимися ногами всего лишь людьми с ограниченными возможностями и уже давно сделали все необходимое (и продолжают делать), чтобы расширить пределы таковых.